Том 10. Публицистика
Шрифт:
Близ завода — городок Сименсштадт, — с многоэтажными домами в балкончиках, с заржавленными рельсами на подметенной улице. Пустынно, двое-трое прохожих, здесь осталась едва лишь четвертая часть населения. К городку примыкают длинные белые многоэтажные дома, построенные самим Сименсом для рабочих: — застекленные урбанические очертания фасадов. Но дома также почти необитаемы, — квартирная плата слишком высока.
Перед нами в низинке — обширный городок из будок и фанерных ящиков, — те же рубашки и кальсоны на веревках, фуражки, дымки, женщины в заштопанных шалях, дети, огородные грядки. Вот здесь живут, здесь полно, сюда на кочки, в полупещеры переехало рабочее население. Разинув рот, глядите: что же это такое? Древние кочевники у подножья Палатинского холма [2] с покинутыми дворцами и полуразрушенными храмами? Или это неумолимая диалектика Истории? Буржуазная цивилизация на высшей точке смыкается с натуральным хозяйством, с кочевьем, с бытом троглодитов…
2
Центр древнего Рима. (Примеч. А. Н. Толстого.)
Поблагодарим за доставленное острое впечатление Версальский мир, Лигу наций и вождей Второго Интернационала.
Здесь же, близ Шпандау, посещаете знаменитую виллу архитектора Мендельсона, — на высоком берегу живописного озера, где красноватые обрывы, сосновые леса, облака над синеватой рябью и все, что полагается для первоклассного пейзажа.
Вилла — светло-серый удлиненный куб с кубическими пристройками. Вдоль дорожки, от прямоугольных ворот до прямоугольного отверстия — входа в дом, — на тонких штангах — электрические шары. Вытираете ноги, снимаете шляпы. Белая прихожая, где ничего нет, кроме зеркала и подставки для зонтиков. Голый, светлый коридорчик и — гостиная: четыре низких кресла, обитых скользкой рогожкой из камыша, низкий лакированный стол, синее блюдо для визитных карточек, на стене — супрематический набросок грязно-серым на картоне без рамы, больше ничего нет. Палевые плоскости и пустота. Одна из стен — окно, — сплошное стекло от низкого потолка до кипарисового паркета. Нажмите кнопку, стена уходит в подполье, вы перешагиваете на бетонную террасу, — над крутым обрывом, над озером, — курите, любуетесь… Дальше — в музыкальном салоне, в столовой, наверху в спальных комнатах, — те же прямые линии, голые матово-палевые стены, все спрятано в стенные шкафы и шкафчики, все куда-то уходит в стены, кровати откидываются в ниши. Украшение: в столовой — блюдо с сорванными головками лиловых тюльпанов, в музыкальном салоне — набросок в стиле Пикассо. Чистота, оголенность хирургического отделения… Отопление автоматическое, — нажимаете кнопку, в подполье увеличивается огонь нефтяной форсунки; когда температура достигает известного предела, подача нефти автоматически падает. Освещение — в виде рассеянного света из скрытых источников. Контрольная электрическая доска, где автоматически падают маленькие рубильники, если в соответствующем месте что-нибудь испортилось. Кухня — как лаборатория. Для каждого члена семьи белоснежная ванная комната. Все очень мудро, элегантно, сверхсовременно — жилище в стиле человека, отдающего все духовные силы спорту и автомобильным поездкам.
И все же вам хочется понять, — откуда это стремление к пустоте? Высокомерный отказ от вещей, какая-то монастырская суровость? Даже изящная хозяйка (показывающая вам дом) одета, как монашка. Здесь презрение к вещественности, — уход в идеальные плоскости Эвклидовой геометрии, отказ от всего полнокровия многотысячелетней культуры. В полутора верстах на болоте — тоже полный отказ от вещей. И рядом — Берлин, задыхающийся от переизбытка.
Как ни дико, — стиль мендельсоновской виллы (у нас он более известен под именем Корбюзье) напоминает того лондонского нищего, которому Оскар Уайльд однажды заказал у модного портного живописные лохмотья из бархата и шелка. Это — возврат к пещере, эстетическое оформление чудовищного противоречия буржуазной цивилизации. Только здесь — конец, там, на болоте — начало. Здесь — смертельная усталость (когда человеку больше уже ничего не нужно), там — скрежет зубов и желание обладать всем — землей и небом, накопленными сокровищами культуры и тем, что есть, и тем, что будет…
Едете дальше, — те же изумительные дороги, сторожа с метлами. Вот газогенераторный гигант, — железо-стеклянные корпуса и газохранилища тянутся на версты. Все закрыто, заколочено, дворы подметены, — пустыня. Ваш спутник рассказывает:
«В Гамбурге „Немецкая верфь“ достраивает последний пароход для Америки, да и то американцы просили затянуть работу, — копаются десятка три человек. Рабочие все рассчитаны, доки и мастерские подметены и заперты. В порту ржавеют на якорях сотни судов. В Эссене заводы Круппа загружены только на десять процентов — исключительно почти советскими заказами. Крупп не в состоянии выполнить с нами договор о „технической помощи“, не может принять новых заказов: на это нужны оборотные деньги, — ни денег, ни кредитов нет. В Штутгарте знаменитые литейные мягкого чугуна, паровозные, вагонные, компрессорные заводы загружены на семь процентов. Нет заказов, нет кредитов, чтобы взять заказы, — заколдованный круг. В Берлине работают только там, где еще имеются советские заказы. Немцы говорят о трех годах кризиса. Но какие силы способны через три года расконсервировать заводы? Нужны миллиарды. И не будет ли равна смерти такая длительная консервация? Страна к тому же должна платить миллиарды, — Германия не в состоянии
После этого разговора вы, разумеется, добиваетесь (не без труда) разрешения попасть хотя бы на один из заводов. Вам дают пропуск в турбинный цех АЭГ (конкурента Сименса). Двор прибран и подметен, как комната, откуда унесли покойника. Приставленный к вам очень любезный инженер показывает прикрытую броней яму, где испытываются маховики, стучит ногтем в электросваренный кожух для генератора в десять тысяч киловатт. Поглядев по сторонам, пожимает плечом, — больше показывать тут, собственно говоря, нечего, — ведет вас в турбинную мастерскую. Здесь изготовляются турбины от самой маленькой — в четверть лошадиной силы (ставят на паровоз для освещения поездов) до самых мощных. Длинные ряды станков, но, кроме двух-трех, все остановлены. Мертво висят мостовые краны под фермами крыши. Рабочих — человек десять, — молчаливые, сосредоточенные. Почти не слышно звуков. Инженер не скрывает горькой правды: — цех выпускал ежегодной продукции на миллион киловатт, за текущее полугодие выпущено пятьдесят тысяч киловатт. Сегодня утром рассчитано 4 800 рабочих. По лестнице вы взбираетесь на верх почти уже собранной турбины. Три пожилых человека не спеша что-то прилаживают. Эта турбина в десять тысяч киловатт отправляется в Омск. Заказов больше нет. Инженер извинительно улыбается, старые рабочие хмуро слушают.
Вечером торговые артерии Берлина вспыхивают феноменальным заревом огней. Дома исчерчены, опоясаны линиями стеклянных трубок с цветным светящимся газом. То наискось оранжево-красным по многоэтажному дому, то падая по фасаду водопадом синего света, то чертя над крышами буква за буквой синим, зеленым, желтым, зачеркиваясь и снова выписывая в небесной тьме заманчивые предложения, вертясь пестрыми колесами, раскручиваясь спиралью, подмигивая огненными зрачками, — в каком-то сумасбродном отчаянии буржуазия борется за жизнь. Проносятся автомобили, в лучах их прожекторов бредут по широким тротуарам вереницы проституток. В гриль-румах, барах и ночных кабаре берлинцы пропивают свою безнадежность и репарационные денежки.
Вы отправляетесь в «Кабаре комиков». Трехъярусный театр, в партере — столики, вертящиеся, как на корабле, кресла. Спрашиваете пива. На сцене — развязный конферансье. Не смешно. Затем — оперетта-пародия, автор Миша Шполянский, — он тут же в оркестре, маленький, лысый, дохлый (москвич, эмигрант). Музыка краденая, но скучная. Содержание: длинная канитель между двумя хозяевами двух торговых домов. Герой — директор, которого переманивают, — он то уходит, то приходит в разных красиво сшитых костюмах. Смешное место: дамочка в зеленом платье поет о том, что — вот безобразие, — купила пуговицу, а ей не прислали на дом. Время от времени появляется (из лифта) символическая блондинка и поет о честности. Через час двадцать минут все хорошо кончается. Затем — водевиль. Содержание: пришел муж, жена прячет любовника за занавеску. Муж: — «А это чей котелок?» Жена: — «Швейцара». Муж зовет швейцара (комика). Швейцар, выручая жену, надевает котелок, который ему мал. (Смех.) Муж замечает ноги за занавеской. Жена: — «Это твои башмаки». Муж для чего-то уходит. Любовник выбегает, разувается, убегает. (Смех.) Муж возвращается. Жена показывает башмаки. Но муж в свою очередь (самое сильное место) — показывает жене монокль: «Этот монокль я нашел в вашей постели». Занавес. Второй водевиль еще глупее.
Театр полон. Сдержанно смеются. Конферансье острит немного о политике, — добродушно и безобидно. Вроде того, как он утром сегодня проснулся коммунистом, а к вечеру, читая разные газеты, стал фашистом… Ни одного слова, какое могло бы взволновать зрителей, будто в зрительном зале — душевнобольные. Театр — как валерьяновые капли…
За вашим столиком — две молодые женщины. В антракте вы разговорились, предложили им по стакану пива, сразу выяснили, кто вы, кто они, — одна служит в конторе, другая — безработная. Милые и простые девушки, положили голые локти на стол и задушевно начали говорить с вами о самоубийстве… Жить трудно, жизнь, в общем, не имеет никакого смысла, и самое лучшее — тихо и безболезненно заснуть, — хорошая доза морфия.
Костры
Физические усилия, быстрая ходьба запрещены ему. Сердце его и без того нагружено ежедневной работой. Часов в пять дня обыкновенно Алексей Максимович не спеша идет в парк и там бродит между соснами; прямой, сухопарый, с широкими плечами, в сером пиджаке, в пестрой тюбетейке. Висячие усы его нахмурены.
Алексей Максимович бродит с палочкой, покашливает, — собирает сучки, сушняк, сгребает ногой шишки, сухие листья. По всему парку у него собраны такие кучки хворосту.
Кому-нибудь, кто подошел, он говорит:
«Доктора, черти драповые… Все равно сегодня зажжем…»
Доктора не позволяют ему выходить по вечерам, — боятся сырости. Но все-таки он отвоевал у «драповых чертей» удовольствие зажечь иногда хороший костер.
Вечер теплый. На клумбах раскрылись и пахнут белые цветы табака. За Москвой-рекой, на лугах, не видно тумана. Алексей Максимович, опустив усы, не торопясь идет к тому месту, где собраны кучки хворосту. Поджигает костер. Стоит насупившись, глядит, как пляшет огонь, — искры уносятся вверх сквозь дрожащую листву, в ночь. В глазах его серо-синих — большое удовольствие.