Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917
Шрифт:
— Вы две главы прочли? — услышал Фома.
Вопрос показался ему строгим.
— Только две, — ответил он и зачем-то пощупал стул, на котором сидел, — у нас, знаете, много работы срочной, купец Хлобыстяев дочь замуж собирается выдавать — берут зятя в дом — и мы чиним ему столовую, Хлобыстяеву. Превосходная мебель куплена им, чудесной, старинной работы, — дуб морёный, знаете…
Он видел, что голубые глаза девушки утомлённо прикрылись; и это тотчас же связало ему язык, наполнило его смущением. Не без усилия над собою, Фома продолжал, конфузливо улыбаясь:
— Может быть,
Барышня торопливо воскликнула:
— Ах, что вы! Вы говорите так интересно. Я ведь только принялась за работу, мне очень важно знать психику людей, которые… людей вашего класса.
Фома снова расцвёл, ободрился и, взмахивая руками, запел, как птица на восходе солнца:
— Позвольте мне сказать, что мне подобные люди — вроде маленьких детей и — пугливы, знаете! Между собой, например, мы, ремесленники, мало говорим по душе. А каждому всё-таки хочется что-нибудь сказать о себе, — потому что — человек, знаете, он очень мало обласкан и… если вспомнить, что у каждого была мать… и есть привычка к ласке, то… получается очень плохо!
Он вместе со стулом подвинулся к маленькой хозяйке — что-то затрещало, упала на пол толстая книга.
— Извините, — сказал Фома, — у вас тесновато! — И, понизив голос, таинственно продолжал: — Я хочу вам сказать, что это замечательно верно: не добро человеку жить едину! Конечно, единство интересов всех рабочих — это я понимаю очень хорошо, да ведь интересы не всё ещё, за ними ещё в душе-то — сколько лежит! Человеку обязательно хочется выговорить свою душу, показать её в полном, праздничном облачении, всю, во весь рост… человек же — молодое существо, как вы знаете! Не годами, конечно, а всей жизнью — давно ли живём? Верно? И вдруг — никто ничего не хочет слушать, и — одиночество души… немота и смерть мыслям! Я против этого возражаю: единение людей обязательно — так? Единство интересов хорошо-с… а откуда же одиночество и нестерпимая тоска, подчас? Вот…
— Не совсем понимаю, о чём вы говорите, — сказала Лиза, и снова голос её прозвучал строго, учительски.
Фома посмотрел на неё улыбаясь, она, нахмурив брови, ответила ему взглядом очень пристальным, снова охладившим его возбуждение. Приподняв плечи, перекинула косу на грудь и быстро шевелила пальцами, выплетая и вплетая чёрную ленточку, говоря неестественно густо:
— Это несколько странно слышать! Признавая единство интересов…
— Дело в том, видите ли, — возражал Фома, — что ежели один луч — тут, другой — там, то не будет тепла… необходимо слияние всех лучей воедино, так?
— Ну да, но что же вы называете лучом?..
— Душа моя и ваша, вот — лучи солнца, фигурно говоря…
Когда Фома уходил, ему показалось, что Лиза смотрела на него подозрительно, стараясь держаться в стороне, и когда он, прощаясь, сжал её руку, она сильно потянула её к себе.
И снова он почти всю ночь ходил по пустынным улицам сонного города, будя дремавших у ворот сторожей и возбуждая внимание городовых.
Вспоминал свои речи и недовольно морщился, видя, что говорил запутанно, не о том, что хотел сказать, и не так, как хотелось.
«Вот история! — думалось ему. — Когда я шёл к
И остановился, вспомнив, что Лиза не сказала ему, когда ещё можно придти к ней.
«Забыла! Очень я говорил много!»
А потом он опять провожал её по ночам до дома и всю дорогу осыпал её своими восторженными речами, рассказывал, незаметно для себя, секреты проснувшейся души, не замечая, что она слушает его молча, отвечает на его вопросы односложно и — уже не приглашает его к себе, в маленькую тёплую комнатку.
— А ведь вы — романтик! — воскликнула она как-то раз с чувством, подобным сожалению, и, глядя в лицо ему, неодобрительно покачала головой.
Фому сконфузило слово, напоминавшее о романах и любви, он тихонько засмеялся, а Лиза продолжала:
— Как это странно! Вообще — я, конечно, понимаю романтизм, но…
Она говорила долго и поучительно, а Фома не понял её слов.
И постепенно для него стало необходимостью видеть Лизу — её глаза возбуждали в нём приятное опьянение и, подсказывая новые слова, зажигали какие-то пылкие, особенные мысли. Видя её, окружённую тесным кольцом рабочих, внимательно и вдумчиво слушающих негромкий, убеждающий голос, видя, как в полутьме комнаты мелькают, точно маленькие голуби, её белые руки, двигаются тёмные брови над голубыми глазами и непрерывно дрожат — цветут — розовые губы, Фома думал: «Идея! Всем скорбящим радость…»
И ему представлялся ручей свежей воды, говорливо сбегающий с горы в долину, измученную засухой, — в долину, где стоят деревья, окутанные пылью, уныло опустив тяжёлые, завядшие листья, — а живой ручей пробивается к их корням.
Вспоминалась славная сказка о девочке, заплутавшейся в лесу, — вот она забрела в пещеру карликов и доверчиво сидит среди них, полная желания добра всему живому.
Иногда Лиза, возбуждённая тем, о чём говорила, волнуясь, заикалась, не находя слов, и глаза её тревожно бегали по лицам людей, — в эти минуты Фома напрягался, сдерживая дыхание, ему хотелось подкинуть, подсказать недостающие слова, и — это было почти мучительно для него — он даже потел от напряжения.
— Алёша! — говорил он Сомову, размахивая руками. — Какая это замечательная вещь, когда вот так приходит к людям чистый человек — почти дитя ведь, а? — и говорит: «Позвольте, всё это не так, всё неверно, от вас скрыто главное — идея объединения мира скрыта!» Чудесно! Положительно — сказка, а?
Алексей искоса смотрел па него и говорил насмешливо и едко:
— Смотри — растаешь, грязь будет!
— Ты полно, чудак! Ведь ты же и сам, ведь ты веришь, чувствуешь…
Сомов кривил губы и, словно отталкивая товарища, сердито поучал его:
— Ты бы слушал — больше, а болтал — меньше. Да не пускался бы объяснять людям то, чего не понимаешь. Гляди — на тебя не очень ласково смотрят: мешаешь ты разговором своим…
— Мешаю? — удивлялся Фома Вараксин.
Однажды у него заболел зуб, он усердно старался остановить боль, засовывая в дупло вату, смоченную спиртовым лаком, купил даже креозота, который считал вредным, но боль не поддалась, и он не мог пойти на чтение.