Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо
Шрифт:
— Не знаю… Вероятно, это письмо для нее Дроздов написал… Помните, у меня воспитатель был?
Феденька сказал это и вдруг весь заалелся.
— Длинный такой, точно пожарная кишка… помню, помню! Сколько раз он, бывало, пугал меня… Взойдешь невзначай в комнату, а он вдруг в углу взовьется, в знак приветствия, и сейчас же, совсем неожиданно, пополам переломится… * Неужели же он…
— Он, mon oncle. Она его где-то под Телишем * встретила — он туда с корпией от дамского кружка *
66
Друг моего покойного мужа.
67
Вот истина… грустная истина, дядюшка!
Феденька замолчал и отвернулся к окну.
— Ах, бедный мой! бедный! — невольно воскликнул я.
— Сколько вреда эти истории мне делают, если б вы знали! — продолжал он, не оборачиваясь ко мне, — наше милое, бедное Монрепо…
— Ну, как-нибудь… что тут! у тебя родных бездетных много — не тот, так другой; я, например, первый…
— Благодарю вас. Но теперь…Во-первых, теперья ничего не имею… les cendres de mon p`ere! [68] А во-вторых, разве вы думаете, что в наших «сферах» не знают обо всех этих скандалах?
68
прах моего отца!
— Ну, этого-то, положим, ты опасаешься напрасно. Ведь ты вел себя во всех отношениях безукоризненно; ты и Рускину, и Ковалиху, и Большую Ель, и даже Монрепо — все продал полностью и все деньги к maman отослал. Что же касается до Дроздова, то это, мой друг, своего рода крест. И ты несешь свой крест, и не только не протестуешь, но даже деньги занимаешь. В сферах, о которых ты говоришь, это называется pi'et'e filiale [69] .
— Но она? ведь и об ней говорят!
69
сыновний долг.
— Она… что ж такое она! Она — куколка, а ты примерный сын! Вот и все. Куколка — это даже мило!
Наконец мне кое-как удалось-таки утешить его, особливо, когда я ему растолковал, что земли у бога много и что ежели он будет и впредь оправдывать доверие начальства, то, несомненно, со временем ухватит что-нибудь впусте лежащее, но совершенно достаточное для основания нового Монрепо.
— А что вы думаете, дядя! — воскликнул он весело, — вот Ворожбецкий-Петух, одного выпуска со мной, а уж успел ухватить полторы тысячи черноземцу!
— Ну, вот видишь ли! даже пример есть!
Обед прошел очень приятно. Не было ни ветчины, ни телятины, ничего такого, что напоминало бы о разогретости, о том, что обитатели дома сего, благодаря пасхе, осуждены целую неделю питаться ветчиной и телятиной. Я заметил, что Феденьку это очень приятно поразило и самым благотворным образом повлияло на его душевное расположение. Благодаря этому я узнал от него два-три чрезвычайных анекдота, местом действия которых был салон некоторой девицы Домны Феклистовны Отбойниковой, которая год тому назад вышла замуж и ныне писалась на визитных карточках так: графиня Поликсена Кирилловна Dos Amigos, маркиза Flor di tobacco, Pour la Noblesse.
— А ты бываешь-таки в этом салоне?
— Разумеется, бываю.
— Ах, ах, мой друг!
— Mon oncle! Что-нибудь одно: или достигать
— Что правильно, то правильно. Это так.
— У нее — салон, в котором все бывают, tout P'etersbourg [70] . Она нынче все о событиях последней войны рассуждает. Говорит, например, что берлинский трактат ее не удовлетворил. *
70
весь Петербург.
— Ах, пакостница!
— Генералами тоже не всеми довольна: зачем не взяли Константинополя? И по вопросу о проливах, говорит, настоящего решения не добились. *
— И ты все это выслушиваешь?
— Ее нельзя не слушать, mon oncle. Через нее мой товарищ Крушинцев чуть места не потерял.
— Как так?
— Да вот как. Как начались эти толки о проливах, слушает она: все Дарданелл да Дарданелл. Вот она отозвала Крушинцева в сторонку и спрашивает: скажите, кто этот Дарданелл? А он и пошути: преступник, говорит, государственный; Россия выдачи его требует, а Турция, по наущению Англии, не выдает. На следующем же рауте она, разумеется, и щегольнула: да скоро ли же, говорит, нам этого господина Дарданелла выдадут? Ну, картина… Так Крушинцев после того две недели сряду у нее ручки целовал!
— Простила?
— Простила, потому что в это время он с ней всю географию прошел.
— Ах, пакостница!
— Не говорите так, mon oncle; она теперь как есть «дама». Одно только: вместо «шоколада», по старой привычке, «щикалат» говорит. И все находят, что это очень оригинально.
— Помнишь, у Лермонтова:
Ем мармалад, Пью щиколат…— Вот именно. И около нее чуть не целый штаб. И архистратиг * отставной есть, и «старый дипломат», и даже публицист. Этот едва ли даже не главный. Бельом * , во всю щеку румянец, штаны по последней моде сшиты, а сам отчасти телом, отчасти консервативными убеждениями промышляет. А она сидит между ними и вдохновляет.
— Ну, а самого графа Dos Amigos ты когда-нибудь на этих раутах видал?
— Нет, он в командировке постоянно. Во время войны в Плоештах * ресторан содержал (она туда с каким-то жидом-подрядчиком приехала, там его и обрела), а теперь, слышно, в Египет к хедиву отправился. Одни говорят, в качестве chef de cuisine [71] , другие — министром финансов. * И даже будто бы при поддержке Англии.
71
старшим поваром.
— Однако, брат, это вроде феерии что-то.
— Нынче и всё феерии, mon oncle. У нас в курсе некто Харченков был, никак не мог именованных чисел понять, а теперь, где плохо лежит — он уж и тут. Так раскидывает умом, что чудо!
— Неужто тебя эти иллюстрации не тревожат?
— А что ж мне? Я и с ним… Пообедаю, выпью — ничего! Он вино прямо от Шато-Лафита * выписывает; так и говорит: у меня, брат, с самим Шато-Лафитом условие… Он, как прослышит, что у Егарева в Демидрошке примёры появились * — сейчас туда: мадам, вуле-ву сто рублей?.. ну, двести?.. айда! А кроме того, у него и круг знакомства обширный, всех там встретишь. Ешь, пьешь, а между прочим и связи завязываешь.