Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

8

Что Жанна делает в той комнате пустынной? Что спрятала она под пелериной длинной? Что Жанна унесла, поспешно уходя? Зачем она ушла так быстро, не глядя На мертвую? Зачем бежит вдоль переулка, Невольно чувствуя, как сердце бьется гулко? Что ценного взяла и принесла домой, В кровати спрятала дрожащею рукой?

9

Когда она пришла домой, уже светлела Прибрежных скал гряда. И Жанна молча села На стул, бледна как смерть. Казалось, что она Поступком собственным в душе огорчена. И, наконец, слова, исполненные горя, Бессвязно потекли под шум и грохот моря: «Что скажет муж, увы! У бедного и так Достаточно хлопот! Какой безумный шаг! Ведь пятеро детей на шее! А забота О всей семье на нем! Прибавится работа, Обуза лишняя! Он, кажется, идет… Нет, мне послышалось! Пусть он меня побьет — И я ему скажу: «Ударь, так мне и надо!» Дверь скрипнула… Не он!» Так, значит, Жанна рада, Что муж нейдет домой? Вот до чего дошло! Она задумалась, вздыхая тяжело. Забота тайная ее в тисках держала С такою силою, что Жанна не слыхала Бакланов карканье, гортанный их призыв, Который возвещал начавшийся отлив, Не видела, как дверь внезапно отворилась, И комната лучом горячим осветилась, И муж ее вошел, загородивши вход Намокшим неводом, и крикнул; «Вот и флот!»

10

«Ты!» — Жанна вскрикнула и радостно припала К могучему плечу и жадно целовала Одежду мокрую, — любовь встречает так. «Я, женушка моя!» — ответил ей рыбак. Он чувствовал тепло от очага родного, И радовался он, что видит Жанну снова, И все его лицо лучилось добротой. Он молвил: «На море попасть — как в лес густой». — «Ну, что погода?» — «Зла». — «А как улов?» — «Негодный. Но ты опять со мной, и я дышу свободно. Сегодня на море чертовский ветер был: Вернулся я ни с чем и невод повредил. Внезапно началась такая суматоха! Мой парус лег плашмя, и я подумал: «Плохо!» И якорная цепь порвалась. Ну, а ты? Что ты здесь делала одна?» Ее черты Румянцем вспыхнули, и Жанна отвечала: «Я? То же, что всегда, — я шила, поджидала. И страшно

было мне». — «Что делать, друг? Зима!» Скрывая дрожь, она вдруг начала сама: «Да, знаешь ли, у нас тут по соседству горе: Вдова ведь умерла — вчера, должно быть вскоре За тем, как вы ушли. Гильома и Мадлен Она оставила, двух крошек. До колен Мне будет девочка. Она немного бродит. А мальчик — тот еще на четвереньках ходит. Соседка бедная жила в нужде, увы!» Рыбак нахмурился. Он сбросил с головы Потертый капюшон, еще от бури влажный. «Ах, дьявол!» — он сказал, потом прибавил важно: «Я пятерых растил, теперь их станет семь. О чем же говорить? Понятно это всем. Что? Трудно? Не беда! Ведь мы не виноваты. Пусть разберутся те, кто знанием богаты. И богу одному за это отвечать, Зачем у малышей он отнимает мать! На них не закричишь: «Вам следует трудиться!» Такая мелюзга! Быть может, им не спится Там, в темноте, одним. Ты слышишь? У дверей Стоит покойница и просит за детей. Ну, женушка моя, ступай теперь за ними! Мы станем поднимать их вместе со своими, Ни в чем различия не делая меж них: Пусть будет семеро у нас детей родных! А чтоб их прокормить, затянем пояс туже. Бог постарается и даст улов не хуже! Да я и сам нажму! Не буду пить вина. Неси же их сюда! Ступай скорей, жена! Зачем ты на меня теперь глядишь упорно? Обычно, мой дружок, ты более проворна!» Но Жанна в тот же миг к постели подошла: «Смотри-ка, вот они. Я их уже взяла».

МАЛЕНЬКИЙ НОЛЬ

Мать родила его и тут же умерла. Так мрачно шутит рок; он чужд добра и зла. Но все-таки зачем, жизнь оставляя детям, Он губит матерей? Зачем он шутит этим? И мачеху зачем он сироте дает? Отец был молод; он женился через год. Прелестный, розовый, смеющийся младенец Отныне — пария, несчастный отщепенец. Тогда ребенка взял на попеченье дед. Так юное и то, чего почти уж нет, Друг к другу тянутся, — извечно их единство. Дед принял на себя заботы материнства. Старик стал матерью. Не странно ли? Ничуть! Когда ты жизненный заканчиваешь путь, Ты годен лишь на то, чтоб находить страданье И облегчать его, — и в том твое призванье. Кому-то надобно исполнить этот долг; Кому-то надобно следить, чтоб не умолк В нас голос жалости настойчивый и кроткий; Кому-то надобно голодному сиротке Найти кормилицу, и колыбель качать, И надобно любви ребенка обучать. Ведь должен кто-то быть, кто с малышом играет, Кому смеется он, кого он уважает. И вот, по мудрому велению творца, Дед заменяет мать, — похожи их сердца; Сочтя, что лишь зима пылать способна жаром, Бог мягкость женскую дарует людям старым. Итак, малютка Поль остался сиротой, И, полный прелести наивной и простой, Широко раскрывал он синие глазенки На весь огромный мир. И в маленьком ребенке Был ангел воплощен, создание мечты, С которым человек все общие черты Теряет, повзрослев. Дед понимал все это. О! Меркнущий закат влюблен был в луч рассвета! Ребенка дедушка принес в свой бедный дом, Стоявший на краю селения. Кругом — Луга, леса, поля, простор необозримый: Его заполнить мог один малыш любимый. За домом был разбит большой цветущий сад; Его настойчивый и нежный аромат Приветствовал дитя своим благословеньем: Ведь чувство зависти неведомо растеньям. Там яблони в саду и персики росли, Там ежевики ветвь спускалась до земли И преграждала путь; печальны, молчаливы, Над резвой речкою там наклонялись ивы; Там блики белые приковывали взгляд, Как плечи меж ветвей укрывшихся дриад; Там гимн ликующий слагали птицы в гнездах; Покоем, счастием там напоен был воздух; И в хор, где пели все живые существа, Вливала шелест свой зеленая листва. Рай — это песнь небес, торжественная ода, А на земле ее нам шепчет вся природа. И в дни, когда весна дарует счастье всем, Поль был как херувим, а сад был как эдем. В своей обители уютной безмятежной, Поль привыкал — увы! — к любви, к заботе нежной. Как хорошо в саду, в прохладе и тиши! Но если там еще — две чистые души, — Как радостно тогда! Так захотел создатель: Как подлинный поэт, как истинный ваятель, Он, сочетающий лазурь и облака, Соединил цветы, дитя и старика. Младенец и цветы — их сотворил всевышний Друг с другом схожими; старик при них не лишний. Представьте же себе смеющийся апрель, И солнце жаркое, и жаворонка трель, А на траве — дитя и старца. О, Вергилий! Увы! Недолог срок безоблачных идиллий! Поль хрупким родился и слабеньким. Как знать, Быть может ураган, уже унесший мать, За мальчиком ее внезапно возвратится? Над Полем, может быть, готова разразиться Неотвратимая, жестокая гроза. Кто выкормит его? И вот взята коза В кормилицы. Его молочный брат, козленок, Играя, прыгает по травке, и ребенок, Серьезно морща лоб, пытается шагнуть; Смеется дедушка: «Смелее! В добрый путь!» О крошки! Стул для вас — Харибда, камень — Сцилла, И все же некая таинственная сила Толкает вас вперед. Шатаясь и пыхтя, Отважно делает свой первый шаг дитя. Год — возраст храбрости, и страх ему неведом; Пред теми, кто растет, лежат пути к победам. Дитя шагнуло раз, другой; старик за ним; Малыш решителен, упрям, неутомим. «Смотри, не упади! Вот так! Возьми же руку!» И, ковыляя сам, дед помогает внуку. Вы посмотрите, как им хорошо вдвоем: Старик с улыбкою следит за малышом, А мальчик тянется вперед, и, горд успехом, Он оглашает сад своим счастливым смехом. О! Как художники бессильны — на холсте Изобразить звезду, что блещет в высоте, Как меркнет их талант перед небесным светом, — Так смех младенческий не описать поэтам; В нем воплощен покой, невинность, чистота, И нежность кроткая, и дерзкая мечта, В нем мудрость высшая неведенья святого. О, детский смех — само божественное Слово. Весь облик старика был величав и строг. Он был как вышедший из библии пророк. Но этот патриарх, годами убеленный, Был только дедушка, без памяти влюбленный Во внука своего. С благоговеньем дед Следил, как разума в ребенке брезжил свет; Дыханье затая, он слышал детский лепет, Угадывая в нем рожденной мысли трепет, Понятий и идей неверный, робкий взлет, Когда сознание день ото дня растет, Воспринимает мир все глубже, все чудесней И, слов не находя, должно излиться песней. С утра до вечера Поль что-то щебетал; Ребячий голосок был чистым, как кристалл, И песенкой своей веселой, немудреной Малыш пленял весь дом; а сад, шатер зеленый Из листьев и ветвей над мальчиком сплетя, Шептался с ветерком: «Счастливое дитя!» О да, был счастлив Поль, и, наслаждаясь счастьем, Он в доме царствовал с наивным самовластьем, А дед, как водится, был под его пятой Безропотным рабом. «Иди!» — он шел. «Постой!» — И дедушка стоял, покорный, добрый, старый… Тиран и подданный чудесной были парой. Гуляли весело средь голубиных стай, Среди цветущих роз они — январь и май, Двухлетний внук и дед восьмидесятилетний. Вдвоем им даже ночь казалась незаметней, — Во тьме всегда светил им дружбы кроткий свет. Любить и размышлять учил ребенка дед, Вселенной перед ним приоткрывая двери, А сам у малыша учился детской вере. Несли друг другу в дар два эти существа В них растворенные крупицы божества. Всегда и всё вдвоем — дела и развлеченья; Днем игры общие, а ночью — сновиденья; И комната была у двух друзей одна, Чтоб неразлучными быть и во время сна. А вот и азбука! Как нежно и как звонко Бесстрастный алфавит звучит в устах ребенка! Диковинный значок преобразился в звук, — Как умилен был дед, как восхищен был внук: Пред ними новый мир взаимопониманья! Как диалог их был доверья и вниманья Исполнен: «Берегись, мой мальчик, тут вода. Иди-ка лучше там. Не подходи сюда». — «Я вижу, дедушка». — «Ну вот, испачкал ножки». — «Ой, я нечаянно». — «Идем по той дорожке». И солнце, в небесах дневной свой путь чертя, Смотрело с нежностью на старца и дитя. А между тем отец, совсем забыв о Поле, Жил с новою женой, — как часто в сей юдоли Забвенью предают и мертвых и живых, — И новый через год сын родился у них. Поль ничего не знал; да и не все равно ли, Когда есть дедушка, чья жизнь, чье счастье — в Поле? Что нужно мальчику еще? Но умер дед.

***

Писанье говорит: когда на склоне лет Библейский патриарх готов смежить был вежды, Он близких призывал, и, разодрав одежды, Все плакали над ним. Но Поль был слишком мал; Он в безмятежности своей не понимал Значенья скорбных слов, когда, теряя силы, Дед говорил ему: «Увы! Мой мальчик милый, Разлука нам грозит, я вижу — смерть близка». Младенческой душе несвойственна тоска, И Поль в неведенье своем неомраченном Смеялся. Сельский храм со звоном похоронным Открыл свои врата. Немногие друзья, Родня покойного, — в толпе стоял и я, — Пришли проститься с ним. Священник престарелый Невнятно произнес напутствие, и белый Простой сосновый гроб крестьяне понесли На кладбище свое. Цветы вокруг цвели. Не странно ль, что цветы сопутствуют печали? Крестьяне шли молясь, иные же молчали. Дорога к кладбищу тянулась вдоль лугов, И кроткие глаза пасущихся коров, Казалось, на людей смотрели с грустью мудрой. В толпе за гробом шел малютка светлокудрый, А вот и кладбище — пустой клочок земли, Где только чахлые два деревца росли; Там не встречалось ни надгробий горделивых, Ни миртовых кустов, ни эпитафий лживых; То сельский был погост, одно из тихих мест, Где дремлющую смерть венчает скромный крест. Процессия вошла в церковную ограду. Сосредоточенно к печальному обряду Присматривался Поль. Ребенку не понять Намерений судьбы: дать жизнь, чтобы отнять. Увы! Спустилась ночь и навсегда затмила Едва на небеса взошедшее светило! В то время мальчику шел лишь четвертый год. «Негодный сорванец! Разиня! Идиот! Опять он тут как тут, гаденыш! Вон отсюда! Вон говорят тебе, не то придется худо! Вот я тебе задам! Проваливай в чулан! На хлеб и на воду! Урод! Лентяй! Болван! Он выпил молоко! Он мне испортил платье!» Кому вся эта брань, угрозы и проклятья? Тебе, мой бедный Поль. В тот самый день, когда Дед внука своего покинул навсегда, Пришли чужие в дом. Шел впереди мужчина, — Он Полю был отцом. Неся малютку-сына, За ним шла женщина. О женщина! О мать! Твоя душа светла: любовью озарять Ей предназначено людскую повседневность; Но как она черна, когда кипит в ней ревность! Поль был для мачехи — чужой, соперник, враг; Увы, не для него родительский очаг. Когда преследуют апостола, пророка, Тот знает хоть, за что его казнят жестоко. Но крошка… Почему, за что к нему вражда? И Поль не понимал. По вечерам всегда В постели плакал он, тихонько, безнадежно, Не зная сам о чем. И вздрагивал тревожно, Проснувшись поутру. О боже мой, к чему Родиться,

если ты не нужен никому? Казалось, тьма его окутывала дома; Казалось, что заря с ним больше не знакома. Когда он подходил, «Пошел отсюда! Вон!» — Кричала мачеха, и в тень скрывался он. О, чудо мрачное, о, злое превращенье: Любимец, баловень — козлом стал отпущенья! С утра до вечера он слышал только брань. «Как он мне надоел! Осел! Грязнуля! Дрянь!» Для братца отняли у Поля все игрушки, Оставив сироте пинки и колотушки. Вчера лишь херувим, стал прокаженным Поль. Отец не защищал ребенка: до него ль Ему, влюбленному? Он на жену молился. И Поль привык к словам: «Ах, чтоб ты провалился!» Случалось, ругани неистовый поток Кончался ласкою. Не для него. «Сынок! Ты — радость, жизнь моя, мой маленький сыночек! Мне дал тебя господь, мой нежный ангелочек! Я больше не прошу у бога ни о чем. Ого, как он тяжел! Ты будешь силачом, Когда ты вырастешь. Взгляните-ка на крошку, — Ну, не красавчик ли? Дай, поцелую ножку. Любимый, как с тобой вся жизнь моя светла!» И, слыша это все из своего угла, Поль смутно вспоминал, что и его когда-то Ласкали так же, как теперь — меньшого брата. От страха съежившись, он жил один, в углу, И там же свой обед съедал он на полу. Увы, как одинок он в мире был громадном! И детство может быть, как старость, безотрадным. Поль думал и молчал. Не плакал он теперь. Он часто сумрачно поглядывал на дверь. Однажды он исчез. Был зимний вечер, вьюга; Крестьяне в двух шагах не видели друг друга, — Тут заплутался бы и взрослый человек. На детские следы ложился белый снег… Поутру мальчика искало все селенье; Деревню потрясло его исчезновенье. Тут кто-то, спохватясь, стал вспоминать о том, Что ночью будто плач был слышен за окном И крики «Дедушка!», — но ветру приписали Те звуки… Мертвого ребенка отыскали В снегу у кладбища. Как он нашел зимой Дорогу сквозь поля, окутанные тьмой? Морозом скованный, он переплет калитки Руками обхватил в отчаянной попытке Ее открыть. Он знал, что там скрывает ночь Того, кто мог один еще ему помочь. Поль долго звал его, но не было ответа: Дед слишком крепко спал. Так мальчик до рассвета Будил и звал того, кем был он так любим. Не разбудив его, уснул он рядом с ним.

СОЦИАЛЬНЫЙ ВОПРОС

О, горе слабого! О, всех надежд крушенье! Я встретил девочку — ужасное виденье! Ей нет пяти. Бредет, куда глаза глядят. Она в том возрасте, когда ребенок рад Игрушкам, нежности. Но их она не знает, И вид у ней птенца, которого терзает Злой коршун, Атласа придавленного вид. «О боже!» — девочка как будто говорит. Бог? Нет! Неведомо ей даже слово это. Красива и мила — ужасная примета! В лохмотьях, бледная, по улице она Бредет среди чужих, в себя погружена. Недетская тоска в ее широком взоре, И складки возле рта уж наложило горе. В невидящих глазах и тени мысли нет. То голод? Жажда? Страх? Ночь? Тяжкой скуки след? Придавлен мотылек, крыло уже не бьется… Вдруг слышен чей-то смех. То мать ее смеется. И эта женщина, чьим домом стал кабак, Как бы не хочет знать, что сквозь туман и мрак По грязной улице, в изодранной одежде, Босая, вся дрожа, изверившись в надежде, Проходит девочка — ее родная дочь. Так смотрят лишь на пса, что выгнан в холод, в ночь; Так розе червь порой противен безобразный, Хотя она сама покрыта слизью грязной. А в детстве и она такою же была… Камелией давно фиалка расцвела. Чтоб залучить гостей, она поет куплеты. И обе — мать и дочь — сейчас полуодеты. Одну раздел позор, другую — нищета. У матери на лбу ужасных язв черта. На улице порой глухими вечерами Случайно мать и дочь встречаются глазами. В одной прошедшее, грядущее в другой, Одна идет к заре, другая — к тьме ночной. О нищета! Дитя молчит, не понимая: Ужель та женщина ей вправду мать родная? Да… Нет… Прохожие, случайно встретив их, Не знают ничего о призраках ночных. Мать — порожденье тьмы, но ангел с чистым взором Не может быть рожден паденьем и позором. Увы, несчастное дитя бредет одно, Внушая ужас всем. В душе его темно. Мертва она? Жива? На это нет ответа. «Кто эта девочка? Ведь мать должна быть где-то?» — Так спрашивают все. Что знаем мы о ней? Но, молча хлеб схватив, она идет быстрей В каком-то забытьи по улицам проклятым. Мечтатель, вижу я, как в кулачке зажатом Сверкнули молнии, пронзив ночную высь. И, как у тех, над кем тюремный свод повис, Взор в небо устремлен, где меркнет позолота, Все существо ее в себе проносит что-то От гнета мрачного, что на душу налег, И с губ готов слететь мучительный упрек А город с башнями, лачугами, дворцами Пред воспаленными, незрячими глазами Встает видением напрасным, и она Не хочет замечать, презрения полна, Ни башен Нотр-Дам, ни сводов Пантеона. Она сейчас душой вне общего закона, Ей наши голоса невнятны — мрачной тьмой Рожденная, она скользит перед толпой Безмолвным призраком по улицам покатым. Что может ад вместить в единый малый атом Решать мыслителю! Я не глядеть не мог На порожденье зла, болотный огонек, Отчаянье в себе таящий с дня рожденья, Бредущий здесь в грязи, без слез и сожаленья. Медузою она глядит на этот свет И Немезидою в свои пять жалких лет.

из книги

«ВСЕ СТРУНЫ ЛИРЫ»

1888–1893

(посмертно)

НАДПИСЬ

Строитель создал храм пять тысяч лет назад В честь бога вечной тьмы, кому подвластен ад, Чтоб духи ужаса там жили в гневе лютом. А ныне — ласточки небесные живут там.

17 июля 1846

МАРАБУТ-ПРОРОК

Бежать за каменные кручи! Во глубину пустынь бежать! Уже на нас волной кипучей Идет бесчисленная рать! Она по всем морям пробьется, Все обойдет материки; Там бешеные полководцы И бешеные моряки. У них орудья на телегах Ползут в безмолвии ночей, И всадники в лихих набегах Летят как тысяча смерчей. И разъяренными орлами Они заклёкчут: «Мы идем! Мы поразим мужей клинками И женщин голодом убьем!» И видно их вооруженье, Блестающее в тьме ночной, И слышно их передвиженье, Рокочущее как прибой. И крылья их, крепки и быстры, Затмят раскраску облаков, Неисчислимы, словно искры От полыхающих костров. Идут со злобою звериной, С мечами острыми в руках… Не выходите на равнины! Не покидайте свой очаг! Уже военный рог по селам Рычит, неудержимо дик, И движущимся частоколом Проходит ряд железных пик. О, этот дым! О, скрип обозный, Их злая речь, их грубый смех! О, этот образ силы грозной И страшной пагубы для всех! Но наш господь, небес владыка, К ним обратит лицо свое — И от божественного лика Они падут в небытие!

5 августа 1846

ТАЛАВЕРА

(Рассказ моего отца)

Под Талаверою один я помню случай. Мы с англичанами вступили в бой кипучий И встретились в упор у крепостной стены; Мы с северной пришли, те с южной стороны. Ложбинка узкая делила два потока, Уже с утра шел бой упорно и жестоко, И сизые дымки, взметая пыльный прах, Пятнали солнца лик, застывший в небесах; И солнце, дымные преодолев преграды, И юно и старо, как песни Илиады, Видавшие бои, где бился Ахиллес, Как будто мстило нам и с высоты небес На тех, кто оглушен был воем канонады, Свинцовые лучи метало без пощады. Оно слепило нас, стремясь в единый миг Дополнить молнией раскат громов земных, И правило свой пир, зловеще лучезарно… Король испанский Карл и временщик коварный Годой — с британцами сумели нас столкнуть, Но климат здешних стран не нравился ничуть Ни им, ни нам. А день действительно был страшен: Кругом ни травки. Но ложбины край украшен: Там две-три сосенки невзрачные росли, И между них сквозил ручей из-под земли. Он, как летучий взгляд сквозь темные ресницы, — Сквозь камни, сквозь траву сумел вперед пробиться, И пограничная черта проведена. Быстрей, чем сеятель бросает семена, С британцами в упор схватилися французы. Зияли животы, как вскрытые арбузы, И плавали в крови и кости и кишки, А солнце лютое смотрело на пески. Штык, пуля, пистолет и пушка или пика — Нам это все равно, но вот жару стерпи-ка: Железу и свинцу никто из нас не рад, Но это только смерть, а жажда — это ад! О, эта смесь жары, и горечи, и пота! Но все же длилася кровавая работа, И озверело мы рубились. Груды тел Валялися в ногах у тех, кто уцелел, Немы и холодны, безжизненные камни… И тут-то ручеек блеснул издалека мне… Испанец, закричав: «Каррамба!», побежал К воде; ее уже британец оседлал; Француз кидается — один, другой, все трое; Вот на коленях все, уж речи нет о бое; Вот раненый ползет, чуть дышит, на локтях, И чокаются все водою в киверах… Тот говорит тому: «Твое здоровье, друже!» Так угощались мы, как в старину, не хуже. Хоть после этого мы снова в бой пошли, Но каждый чувствовал, что если короли Желают нас обречь на гибель и проклятья, То там, у бога, мы — между собою братья!

СОЛДАТУ, КОТОРЫЙ СТАЛ ЛАКЕЕМ

Солдат! Ты был суров и горд. Во время оно Быть может, лишь одна Траянова колонна, Чей мрамор сохранил великие дела, С твоей осанкою сравниться бы могла. Кудлатый мальчуган в деревне полудикой, Рукой великого ты к армии великой Был приобщен, и вот бретонский пастушок Сменяет на ружье кленовый посошок. И славный день настал, сраженья день счастливый, Когда под ядер треск, под грозные разрывы, Пред фронтом на коне воителя узрев, Ты вдруг почувствовал: в тебе проснулся лев. Ты львом был десять лет. Стремительным наездом Ты облететь сумел Берлин, Мадрид и Дрезден, И в этих городах от страха все тряслось, Когда ты площади пересекал насквозь, Напором боевым с ватагою победной; И грива конская тряслась на каске медной, И ты был впереди, ты расточал свой пыл, — Ты был могучим львом, ты властелином был! Но вот Империя другим сменилась веком, И лев становится обычным человеком… Жить стало нелегко, и все же нужно жить, И с голодом притом не хочется дружить. Обиды всё больней, всё горше неудачи; Дойдешь в конце концов до конуры собачьей! И, вот сегодня ты, увенчанный герой, Солиден, строг и сух, в ливрее золотой, Когда идут во храм сановные старушки, За ними шествуешь с болонкой на подушке И смотришь, как слюной собачий брызжет зев, А в сердце у тебя рычит имперский лев.

13 мая 1843

" Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ,"

Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ, И старый мир, над ним свой утверждая гнет, Стоял средневековой башней. Но возмущения поднялся грозный вал, Железный сжав кулак, народ-титан восстал, Удар — и рухнул мир вчерашний! И Революция в крестьянских башмаках, Ступая тяжело, с дубиною в руках, Пришла, раздвинув строй столетий, Сияя торжеством, от ран кровоточа… Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, — И грянул Девяносто Третий!