Том 13. Стихотворения

Гюго Виктор

"Уж воздух не пьянит, закат не так румян; "

Уж воздух не пьянит, закат не так румян; Вечерняя звезда закутана в туман, Короче стали дни; не ощущаешь зноя, И лист подернулся печальной желтизною. Куда как наши дни безудержно быстры Тот, кто вчера страдал безмерно от жары, Сейчас за теплый луч отдаст все блага в мире! Для тех, кто спать привык, открыв окно пошире, Досадны осени и непогодь и муть, А лето — это друг, что едет в дальний путь. «Прощайте!» — этот стон исполнен нежной ласки. «Прощайте вы, небес нежнейшие раскраски, Прогулки легкие, свиданий нежных пыл, И рифмы звонкие, и шорох птичьих крыл, И счастье юное, какое знают дети, И зори, и цветы, и песни на рассвете!» Они вернутся к нам, чарующие дни; Но вот вопрос меня застанут ли они?

ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Словечко модное содержит ваш жаргон; Вы оглашаете им Ганг и Орегон; Оно звучит везде — от Нила до Тибета: Цивилизация…Что значит слово это? Прислушайтесь: о том расскажет вам весь мир. Взгляните

на Капштадт, Мельбурн, Бомбей, Каир, На Новый Орлеан. Весь свет «цивилизуя», Приносите ему вы лихорадку злую. Спугнув с лесных озер задумчивых дриад, Природы девственной вы топчете наряд; Несчастных дикарей из хижин выгоняя, Преследуете вы, как будто гончих стая, Детей, что влюблены в прекрасный мир в цвету; Всю первозданную земную красоту Хотите истребить, чтоб завладел пустыней Ущербный человек с безмерною гордыней. Он хуже дикаря: циничен, жаден, зол; Иною наготой он безобразно гол; Как бога, доллар чтит; не молнии и грому, Не солнцу служит он, но слитку золотому. Свободным мнит себя — и продает рабов: Свобода требует невольничьих торгов! Вы хвалитесь, творя расправу с дикарями: «Сметем мы шалаши, заменим их дворцами. Мы человечеству несем с собою свет! Вот наши города — чего в них только нет: Отели, поезда, театры, парки, доки… Так что же из того, что мы порой жестоки?» Кричите вы: «Прогресс! Кто это создал? Мы!» И, осквернив леса, священные холмы, Вы золото сыскать в земном стремитесь лоне, Спускаете собак за неграми в погоне. Здесь львом был человек — червем стал ныне он. А древний томагавк револьвером сменен.

" Он не был виноват. Но вот сосед доносит… "

Он не был виноват. Но вот сосед доносит… Какой-нибудь Жиске, нахмурив лоб, гундосит (Иль Валантен, Англес — не все ль равно, как звать?) «Ага, еще один смутьян? Ар-рестовать!» С постели поднят он. Его сопротивленье, Попытка убежать внушают подозренье. Скорей наручники! Он виноват уж в том, Что возмущается: зачем вломились в дом? Подумаешь! Видать, и вправду он бунтует… Виновный бы смолчал, невинный — протестует: «Ведь я же ничего не сделал!» Идиот! Он верит, что, когда по улицам течет Кровь алая, — судья найдется беспристрастный И все расследует, все разберет… Несчастный! Возиться, разбирать донос, весь этот бред? Кто молодым попал в тюрьму — тот выйдет сед. Ослушникам грозит суровая расправа… Страданье — ваш удел, молчанье — ваше право. Доказывать свою невинность — тщетный труд. Ужель не знаете вы, что такое суд, Полиция, тюрьма? Они — песок зыбучий: Пытаетесь спастись от смерти неминучей — Лишь глубже вязнете в трясине. Никогда Не ждите доброго, попавши в топь суда, От тех, кто вознесен игрой судьбы высоко! Случится ль вам тонуть средь бурного потока, В горящем здании остаться иль пойти Навстречу гибели по ложному пути — Тотчас со всех сторон сбегутся на подмогу, Тотчас же вызволят, укажут вам дорогу, Дадут пристанище, уберегут, спасут, — Но помощи не жди, коль угодил под суд! И вот для общества потерян подсудимый, И понесло оно ущерб неизмеримый: Бедняга этот был и честен и умел; И знаете ли вы, что он семью имел? Но судьям все равно! В потемках каземата Он превращается в живого автомата; Несчастного тюрьма на свой муштрует лад: «Вставай! Трудись! Ложись! Иди вперед! Назад!» Затем — далекий путь до берега Кайенны; И море, этот зверь — взор сфинкса, рев гиены, — Рыча, баюкает его в туманной мгле, Несет за горизонт, к обрывистой скале, От века и людьми и богом позабытой, Где сумрачных небес дыханье ядовито, Где кажется врагом угрюмый океан… И правосудия захлопнулся капкан. Хоть жизнь сохранена, не лучше ль гильотина? Он — каторжник, он — раб, он — вьючная скотина, Он — номер, он — ничто; он имени лишен, И даже спит в цепях, под дулом пушки, он. Но палачи не спят… Едва заря займется (О, соучастница!) — он от пинка проснется, И — пытка заново: в невыносимый зной Бесплодную скалу весь день долбить киркой. Не люди — призраки там вереницей бледной Бредут, и небеса нависли кровлей медной, Как будто придавив их горе, их позор… И он — не душегуб, не взяточник, не вор — Под тягостным ярмом, влача его уныло, Согнулся; жизнь ему становится постыла; И днем и по ночам его грызет тоска; Незаживающая рана глубока… Живого места нет в душе, и звон кандальный Звучит в его ушах как будто погребальный… Единственный закон здесь правит — это плеть. Здесь люди лишены способности жалеть. Когда, измученный, задремлет он порою — «Эй, ты!» — и плеть уже свистит над головою. Кто он? Презренное, как парий, существо. Жандарма пес рычит, обнюхавши его… Труд вечный, горький хлеб… Судьба, как ты жестока! Но вот внезапно зов доносится с востока; То Марсельезы клич несется гордо ввысь. И услыхал мертвец: «Восстань! Живи! Вернись!» Открыла родина отверженному двери… Жены на свете нет — не вынесла потери. Где сын? Неведомо, что сталось с ним. Где дочь, Кудрявый ангельчик? Похожую точь-в-точь Он видит женщину под вечер на панели, В румянах, пьяную, плетущуюся еле. Ужель она? Но чу! Париж забушевал. То — революция, то — беспощадный шквал Во все концы земли бросает гнева семя. И вот в его душе, притихшей лишь на время, Сверкает молния и гром гремит, круша. Разверстой бездною становится душа, Встает в ней черный вал. Пылает гнев во взорах… Настал его черед… Давайте пули, порох! Прочь жалость! Утолит он ненависть свою! Священник? Режь его! Судья? Убей судью! Он будет грабить, жечь, насиловать открыто. Ударь невинного — и обретешь бандита.

Париж, 28 ноября

"В напевах струн и труб есть радостные тайны, "

В напевах струн и труб есть радостные тайны, Люблю в ночном лесу я рога зов случайный, Люблю орган: он — гром и лира, ночь и блеск, Он — дрожь и бронза, он — волны безмерной всплеск, Он — горн гармонии, встающей в туче черной; Люблю я контрабас, что плачется упорно; И,

под трепещущим смычком, люблю душой Я скрипку страшную: в себя вместив гобой, Шум леса, аквилон, лет мушки, систр, фанфары, Льет полусвет ее мучительные чары…

"За далью снова даль. В движенье вечном гений, "

За далью снова даль. В движенье вечном гений, И, как всегда, живет искусство в обновленье. Чтоб вечно создавать, свет зажигать в сердцах, Наследье ценное досталось нам в веках. Великие умы ведут нас на вершины. Хоть строим крепко мы законы и плотины, Все ж гений заслонит усилий наших плод И свежей порослью прекрасно расцветет! Не в силах задержать ничто его разбега. Дал Рим он после Фив, собор — после ковчега И создал Колизей, пройдя чрез Парфенон. Гомера нет давно, но он звездой зажжен. Рожденье Франции дал Рим, владыка мира. Затем был век Рабле, Сервантеса, Шекспира. Величье их умов — безмерный океан. Колосс внушает страх гигантам прежних стран. Пред Дантом пал Амос, одним суровым видом Страх Микеланджело внушает пирамидам. От Феба Греции до сфинксов и гробниц Искусство древних дней пред новым пало ниц.

" Гомер под тяжестью судьбы угас для мира. "

Гомер под тяжестью судьбы угас для мира. Вергилий: «Счастье тем, кто зрит конец!» Шекспира Стон слышен: «Быть или не быть — вот в чем вопрос!» Эсхил, который стих как высший долг вознес, И Пиндар, чье чело венчает лавром ода, Давид и Стесихор, стих мерный Гесиода — Шумят, как темный лес, окутанный в туман. Исайя, Соломон, Амос и Иоанн… Ладони их легли на библии страницы, Как страшный ураган, как мрак, что вслед клубится. Грозой восхищен Дант, туманом — Оссиан… Трепещет ум людской, как в бурю океан, Когда грозою струн в ночных просторах мира С их вещим голосом сливает рокот лира.

"Грусть искупленья, рок, завязанный узлом, "

Грусть искупленья, рок, завязанный узлом, Боль, гнусный мир вещей и плоти тяжкий ком — Вот у кого в плену дух вольный человека Там, за решеткою, поставленной от века. Но только возглас: «Мир!» раздастся с высоты, С небес, которые прозрачны и чисты, Как плоть, несущая возмездья груз суровый, Гнет кары и греха, материи оковы, Печаль и боль души, — вдруг начинает петь И трогает во тьме, где вновь заре гореть, Перед отдушиной — окном в просторы мира — Решетки полосы, как струны грозной лиры.

"Лишь электричество тряхнет земли основы, "

Лишь электричество тряхнет земли основы, Связав Европы мрак с Америкой суровой Летящей искрой в тьме ночной, Как человечество под гнетом исполинской Тоски испустит стон, и чревом материнским Весь содрогнется шар земной. О, тени бледные людей, скользящих в страхе, Орел Поэзии в могучем крыл размахе Бурь не боится роковых, И по душе ему все схватки, катастрофы; Лавиной рушит он разгневанные строфы С гор Революции крутых. Он Гусов выкормил, им выращены Данты. Когда ревут моря, летят смерчи-гиганты, Парит он в высях, невредим, Там, под собой, земли не слыша содроганий, И клювом щиплет мох и вьет гнездо в тумане Над Этны кратером пустым. В когтях он ураган зажал — и тот смирится. Дух человечества, он только ввысь стремится В изломах молний и в громах, И два его крыла простерты в грозном свете: То Год Бастилии и Девяносто Третий В безмерность бросили размах.

1 августа 1854

"Стыд лжефилософам, поэтам, чьи усилья "

Стыд лжефилософам, поэтам, чьи усилья Ни мысли, ни души не вкладывают в крылья! Прочь от меня, софист! Что для него Платон, Коль не понять ему, чем доблестен Катон? Прочь, те, что идольской полны к стране любовью И предают ее слепому суесловью, А коль грозит беда, то, забывая честь, Не могут всем благам изгнанье предпочесть! Прочь от меня, трибун, зовущий за собою И любящий лишь жизнь презренною душою! Прочь, ритор, что твердит: «О, род людской! Прогресс! Грядущее!» — и свой нести не хочет крест! Рим можно им на миг прельстить или Афины И Спарту обмануть. Но Честность дней старинных, Что славою борцов, все вынесших, дарит, Рычаньем встретит их и тотчас пригвоздит В конторе у себя их мнений список лживый, А время-весовщик, плательщик справедливый, Что говорит одним: «Приму!», другим же «Нет!», Отбросит их, как горсть подделанных монет.

БОЛЬШОМУ АРТИСТУ

Великих гениев глашатай вдохновенный, Ты нас ведешь вперед дорогой сокровенной Туда, где дух парит, где ясны небеса И над мятущейся, шумливою толпою Звенят трубою Их голоса! Макбет иль Прометей, Орест или Отелло — Эсхила сочетал с Шекспиром ты умело. Ты в адских глубинах те образы найдешь. Великие творцы в страданьях и в печали Им души дали, Ты плоть даешь! Смотри богам в лицо! Стремись по ним равняться. Их мысли, их дела не по плечу паяцам; Но ты их воплоти, как маг, как чародей, Стань богом, стань орлом с блестящим опереньем, Стань отраженьем Больших идей! Ты череп Йорика достанешь из могилы, И с Калибаном ты проникнешь в край унылый; Все у тебя в руках — и злоба и добро; Будь принцем, и слугой, и палачом проклятым; И Карлом Пятым, И Фигаро! Твори, изобретай. Ты должен перед светом Снять урожай идей, посеянных поэтом, Ты должен покорить в пленительной борьбе Те страсти гордые, что головы нам кружат. Пусть верно служат Они тебе! Трепещущая речь, в порыве и в тревоге, Еще не входит в мир, она лишь на пороге. Ты образ вылепи из стихотворных строф — И пусть он ринется в неизъяснимой дрожи, Как ангел божий, На рать бесов. Жрецы бессмертных муз, несите вдохновенье Тем, кто глядит на вас с улыбкой снисхожденья, И услаждайте тех, кто даже глуп и сух. Чем больше тратите, тем больше обретете. Над миром плоти Нетленен дух!