Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

Дело в том, что меблированная квартира была как раз расположена над рынком Мадлены, и так как туда каждую ночь привозили транспорты свиней, то обстоятельство это не могло не действовать соответствующим образом на воображение квартирантов.

— В первое время, когда мы сняли наше заведение, это было очень тяжело, — добавила она, — я, впрочем, довольно скоро привыкла, но мой бедный муж чуть с ума не сошел. Однако теперь все пришло в порядок. Всякий день мы видим во сне каждый свою свинью, и это уж не смущает нас.

Тем не менее она ужасно изумилась, когда я, в свою очередь, объяснил ей, что нам видятся во сне совершенно различные свиньи: ей — такие, которых люди едят, а мне — такие, которые сами людей едят.

— У нас таких животных совсем не бывает, — сказала она, — но русские, действительно, довольно

часто жалуются, что их посещают видения в этом роде… И знаете ли, что я заметила? — что это случается с ними преимущественно тогда, когда друзья, в кругу которых они проводили, время, покидают их и, вследствие этого они временно остаются предоставленными самим себе.

Я должен был согласиться, что это правда. Одиночество вынуждает нас думать, а мы к думанью непривычны. Сообща мы еще можем как-нибудь проваландаться: в винт, что ли, засядем или в трактир закатимся, а как только останешься один, так и обступит тебя…

— Очень мы оробели, ch`ere madame, — прибавил я. — Дома-то нас выворачивают-выворачивают — всё стараются, как бы лучше вышло. Выворотят наизнанку — нехорошо; налицо выворотят — еще хуже. Выворачивают да приговаривают: паче всего, вы не сомневайтесь! Ну, мы и не сомневаемся, а только всеминутно готовимся: вот сейчас опять выворачивать начнут!

— Но ведь, приехавши за границу, mon cher monsieur…

— И за границей тоже. Как набоишься дома, так и за границей небо с овчинку кажется. В ресторан придешь — гарсона боишься: какое вы, скажет, имели право меня не дельными заказами беспокоить? В музей придешь — думаешь: а что, если я ничего не смыслю? В библиотеку завернешь — думаешь: а ну как у меня язык сболтнет, дайте, мол, водевиль «Отец, каких мало» почитать, буде он цензурой не воспрещен! Так-то, ch`ere madame! Взвесьте-ка все это, да и спросите себя по совести: можем ли мы другие сны видеть, кроме самых, что называется, экстренных?

Признания мои, видимо, тронули добрую женщину. Глаза ее отуманились, и до слуха моего не раз долетало тихое, но глубоко прочувствованное: saperlotte! [161]

— Единственное средство избавиться от видений, — продолжал я, — это вновь подыскать компанию, которая не давала бы думать. Слыхал я, будто в Париже за сходную цену собеседника нанять можно? Не знаете ли вы, ch`ere madame?

Она задумалась на минуту, как бы ища в своих воспоминаниях.

161

черт возьми!

— C’est ca j’ai votre affaire! — воскликнула она, хлопнув себя по ляжке. — Ah, vous serez bien, bien content mon cher monsieur! je ne vous dis que ca! [162]

И точно: через полчаса она уже вновь стучалась в мою дверь, ведя за собой «собеседника».

— Le g'en'eral Capotte! ^* [163] — отрекомендовала она пришельца и оставила нас вдвоем.

Передо мной стоял крупный, плечистый и сильный детина, достаточно пожилой (впоследствии оказалось, что ему 60 лет), но удивительно сохранившийся. В построении его тела замечалось, однако ж, нечто в высшей степени загадочное. Голова выдалась вперед, грудь — тоже, между тем как живот представлялся вдавленным и вся нижняя часть тела искусственно отброшенною назад. Руки выворочены, левая представляется устремленною, с выдавшимися указательным и третьим пальцами; правая — согнута в локте и как бы нечто держит в стиснутом кулаке. Ноги тоже изумительные: левая — держит позицию, правая — осталась позади и слегка приподнята. Где-то я видывал подобные фигуры (впоследствии выяснилось, что на вывесках провинциальных трактиров). И лицо у него было знакомое, как бы специально приспособленное: белые хрящевидные щеки; один глаз прищурен и всматривается, другой — задумался; рот — перекосило. И в довершение загадочности на плечах — вицмундир ведомства народного просвещения.

162

Что ж, я устрою ваше дело!..

О, вы будете вполне, вполне довольны, мой дорогой господин! поверьте!

163

Генерал Капотт!

Он молча подал мне карточку, на одной стороне которой значилось:

Jean-Marie-Francois-Archibald Capotte.

Conseiller d’Etat Actuel.

Ancien professeur de billard [164] .

A на другой:

Иван Архипович Капотт.

Действительный статский советник.

Педагог

Карточка эта разом объясняла все загадочности телесного построения. Одно только сомнение представлялось уму: говорить ли ему «ваше превосходительство» или просто: Капотт? Несомненно, что в том кафе, при котором он состоит, в качестве всегда готового к услугам посетителей бильярдного партнера (за это он ежедневно получает от буфета одну котлету и две рюмки gorki), его зовут не иначе, как «g'en'eral»; но почему-то мне показалось, что, по совести, он совсем не генерал, а прохвост. Мы, русские, на этот счет очень щекотливы. Охотно признавая заслуги, оказываемые государству отлично-усердным ведением входящих и исходящих регистров, мы подозрительным оком взираем на заслуги, приносимые бильярдной игрой, фехтованием и хореографическим искусством. Да ведь оно и в самом деле как будто странно. Сидишь, например, в балете, спрашиваешь соседа, а кто, мол, это сию минуту такое изумительное антраша отколол? — и вдруг ответ: это действительный статский советник Мариюс Петипа…

164

Жан-Мари-Франсуа-Аршибальд Капотт, действительный статский советник, бывший преподаватель игры на биллиарде.

А в Париже это уж и совсем никуда не годится, ибо там даже Гамбетта не дослужился до действительного статского советника.

Как бы то ни было, но, взглянув еще раз на вывернутые Капоттовы ноги, я сразу порешил, что буду называть его просто: mon cher Capotte [165] .

— Ну-с, mon cher Capotte, — начал я, — так вы изъявляете готовность быть моим собеседником… Какие же ваши условия?

Разумеется, он не сразу ответил мне, но предварительно начал лгать. Из слов его оказывалось, что все «знатные иностранцы» (конечно, из русских) непременно обращаются к нему. Ибо он не только приятный собеседник, но и муж совета. Все проекты, которыми «знатные иностранцы», воротившись из Парижа, радуют Россию, принадлежат ему, Капотту. Так, например, не очень давно князь Букиазба проект публиковал: как поступить с мужиком? — и выдал его за собственный, а, в сущности, главным руководителем в этом деле был Капотт.

165

мой дорогой Капотт.

— Князь даже совсем не того хотел, что потом вышло, — объяснил Капотт, — он думал, что мужика необходимо в кандалы заковать. Но я убедил его передать это дело на обсуждение в наше кафе — мы там всё демократы собираемся…

— Но и шпионы, Капотт?

— Гм… вы понимаете, что ежели в интересах истины необходимо…

— Продолжайте, Капотт.

— И мы, по внимательном рассмотрении, решили: мужика расковать, а заковать интеллигенцию, ^* препоручив молодцам из Охотного ряда иметь бдительнейший за нею надзор…

— Послушайте, Капотт! как вы, однако ж, чисто по-русски говорите!

Замечание это, видимо, ему польстило.

— О, душою я и до сих пор русский! — воскликнул он и в доказательство произнес несколько неупотребительных в печати выражений с такою отчетливостью, что по комнате в одно мгновение распространился смрад.

— Прекрасно! — перебил я его, — но не будем увлекаться. Стало быть, если б и у меня, чего боже сохрани, что-нибудь навернулось… вы мне поможете, Капотт?