Том 15. Книга 1. Современная идиллия
Шрифт:
Он ушел, а мы остались погруженные в раздумье. В самом деле, ведь мы и не подумали, что прежде всего нужно дело за собой объявить. Какое дело? Ежели объявить, что собираем статистику, — никто не поверит. Скажут: какая в Корчеве статистика? Корчева как Корчева. Фабрик-заводов нет, каланчи нет, мостовых нет, гостиного двора нет, а все остальное — обыкновенно, как в прочих местах. Да и компания слишком велика для статистики собралась. Зачем, например, попала сюда 1-й гильдии купчиха Стёгнушкина? к чему понадобился меняло?
Ежели объявить: путешествуем, только и всего —
Ежели сказать, что купец Парамонов, купно с купчихою Стёгнушкиной, затеяли коммерческое предприятие — опять никто не поверит. Какое может осуществиться в Корчеве предприятие? что в Корчеве родится? Морковь? — так и та потому только уродилась, что сеяли свеклу, а посеяли бы морковь — наверняка уродился бы хрен… Такая уж здесь сторона. Кружев не плетут, ковров не ткут, поярков не валяют, сапогов не тачают, кож не дубят, мыла не варят. В Корчеве только слезы льют да зубами щелкают. Ясно, что человеку промышленному, предприимчивому ездить сюда незачем.
Господи! хоть бы развязка поскорее! в «холодную» так в «холодную»! Сколько лет прожили, никогда в «холодной» не бывали — надо же когда-нибудь!
Положение было трагическое. К счастью, я вспомнил, что верстах в тридцати от Корчевы стоит усадьба Проплёванная, к которой я как будто имею некоторое касательство. Дремлет теперь Проплёванная, забытая, оброшенная, заглохшая, дремлет и не подозревает, что владелец ее в эту минуту сидит в Корчеве, былины собирает, подблюдные песни слушает…
— Да просто скажем, что Фаина Егоровна сторговала у меня Проплёванную! — предложил я.
Глумов подозрительно взглянул на меня. Очевидно, у него мелькнула в голове мысль, не задумал ли я, пользуясь сим случаем, сюрпризом спустить Фаинушке свою дедину и отчину? Фаинушка тоже изумилась, словно и у ней что-то закружилось в головке; а что касается до «нашего собственного корреспондента», то он прямо воскликнул:
— Вот так ловко!
Разумеется, я без труда оправдался, объяснив, что ни задатка, ни запродажной расписки — ничего не требую. Что, конечно, я готов продать Проплёванную всякому, кто заблагорассудит сделать из нее увеселительную резиденцию, но к насильству даже в этом случае прибегать не намерен. Выслушавши это, все успокоились и признали мой проект весьма целесообразным. Поэтому условились так: сначала мы скажем, что приехали для осмотра Проплёванной, а потом опять юркнем на пароход, как будто не сошлись в цене.
Но покуда мы толковали, снова пришел хозяин и на этот раз объявил, что нас без потери времени требуют в полицейское управление.
Разумеется, мы с радостью поспешили на приглашение.
XVII *
Дело обошлось очень мило и просто.
Ни исправника, ни помощника его в городе не было. Нас принял непременный член, ветхий старичок, по имени
— Ах, господа, господа!
Он качал головой и смотрел на нас — впрочем, не столько укоризненно, сколько жалеючи. Как будто говорил: какие большие выросли, а самых простых вещей не знаете! Мы сидели и ждали.
— Знаете, какие нынче времена, а что делаете! — произнес он, все больше и больше проникаясь состраданием.
Дело происходило в распорядительной камере. Посредине комнаты стоял стол, покрытый зеленым сукном; в углу — другой стол поменьше, за которым, над кипой бумаг, сидел секретарь, человек еще молодой, и тоже жалеючи глядел на нас. Из-за стеклянной перегородки виднелась другая, более обширная комната, уставленная покрытыми черной клеенкой столами, за которыми занималось с десяток молодых канцеляристов. Лампы коптели; воздух насыщен был острыми миазмами дешевого керосина.
— Михал Михалыч! посмотрите… там! — обратился Пантелей Егорыч к секретарю.
Секретарь направился к перегородке, приотворил дверь, заглянул в канцелярию и доложил, что никого за дверьми нет, все при деле. С своей стороны, Пантелей Егорыч приподнял сукно и заглянул, нет ли кого под столом.
— Ну зачем? — начал он, удостоверившись, что никого нет. — Ну, что такое Корчева? А между тем себя подвергаете, а нас подводите… ах, господа, господа!
Мы продолжали молчать. Не то чтобы мы не понимали, а оправдательных слов не могли отыскать.
— Знаете, какие нынче строгости * — и решаетесь! знаете, сколько везде гаду развелось — и рискуете! Вон Вздошников только и ждет… чай, и сию минуту из окна высматривает… ах, господа, господа!
— Но что же мы… — заикнулся было Глумов.
— Знаю, что ничего, — перебил Пантелей Егорыч, — и вы ничего, и я ничего, и все ничего… Об Вздошникове слыхали? ах, господа, господа!
— Да уж простите нас ради Христа! — решился я покончить все сразу.
— Что меня просите! Бог может простить или не простить, а я что! Ну, скажите на милость, зачем? С какою целью? почему? Какую такую сладость вы надеялись в нашей Корчеве найти?
— Но ведь, кажется, паспорты у нас в исправности? — опять вступился Глумов.
— И паспорты. Что такое паспорты? Паспорты всегда и у всех в исправности! Вот намеднись. Тоже по базару человек ходит. Есть паспорт? — есть! Смотрим: с иголочки! — Ну, с богом. А спустя неделю оказывается, что этого самого человека уж три года ищут. А он, между прочим, у нас по базару ходил, и мы его у себя, как и путного, прописали. Да.
— Но ведь из одиночного случая нельзя же заключать…
— И это я знаю. Да разве я заключаю? Я рад бы радостью, только вот… Вздошников! И Корчева тоже. Ну, что такое? зачем именно Корчева? Промыслов нет, торговли нет, произведений нет… разве что собор! Так и собор в Кимре лучше! Михал Михалыч! что это такое?
Михал Михалыч осклабился.
— Это так точно-с, — пошутил он, — даже рыба, и та во весь опор мимо Корчевы мчится. В Твери или в Кимре ее ловят, а у нас — не приспособились.