Том 16. Рассказы, повести 1922-1925
Шрифт:
— В роли Медеи голос Ростовцевой звучит медовым звоном меди.
В жизни она говорила чуть-чуть гнусаво и всегда томно, — ей казалось, что носовой звук, так же как крепкие духи, особенно успешно возбуждает некоторые эмоции поклонников её таланта.
— Да, философствую, — покорно сознался комик и, закурив папиросу, дымно вздохнул.
Он действительно любил ловить рыбу; это занятие лучше всякого иного позволяет человеку забывать, кто он, где он, и не думать, зачем он. Известно, что истинное счастье человека в науке и труде: и та и другой мешают думать.
— Да, философствую, — : повторил он. — Что ж делать? Знаешь, Анюта, с некоторого времени зрительный зал, в часы спектакля, кажется мне банкой икры, в середине икру уже кто-то съел, и осталось только по краям да на донышке. Автор придёт?
Режиссёр, вполоборота, ответил с точностью учебника грамматики:
— Автор обещал посетить нас в половине второго.
— Чёрт бы его взял, автора! — неожиданно, точно взорвался, и чётко, как строку стиха, произнёс герой; соскочил со стола и, грозя во тьму золотым карандашом, добавил совершенно серьёзно и убеждённо:
— Будь я законописателем, то есть — имей я власть, я бы издал закон: литераторы, распространяющие заразу уныния, подлежат пострижению в монахи, причём им запрещается писать не только драмы и романы, но даже и письма до поры, пока они не преодолеют оное своё уныние… Вот! Ты, Ваня, прав: пьеса эта — чепуха! Автор — надоел мне своей напыщенностью и… вообще надоел! Креаторов? Тут есть что-то семинарское и тупое. Его настоящая фамилия — Подорожников…
— Пирожников, — строго поправила героиня.
— Пардон! Это ещё пошлее. Говорят, что он невыносимо высокомерен, обжора, распутник и при этом — скуп, как нищий; о его жадности к деньгам рассказывают удивительные анекдоты…
Героиня, нахмурясь, сделала ручкой, обильно украшенной кольцами, предостерегающий жест, зная, что всё, сказанное об авторе, несколько преувеличено. Но некоторые причины внушили ей, что будет тактичнее, если она промолчит, предоставив герою свободу раскрашивать автора красками всех пороков, что герой и делал со вкусом, с любовью.
Бесшумно шагая у левой кулисы, Лидочка усмехалась; ей был известен неудачный роман автора и героини, и она видела эпилог романа: малокровного мальчика, болезненно застенчивого и рассеянного, он ходил по земле, балансируя, точно акробат на канате.
— Креаторов! — шумел герой, иронически прищурив глаза и указывая правой рукою на колосники. — Ты слышишь, Иван, какова тут претензия?
Комик поощрительно засмеялся наигранным, «купеческим» смехом, а герой, щеголяя баритональными нотами, продолжал:
— Если ты — Креаторов, так ты создай для меня роль счастливого человека, да, да., - вот именно!
Режиссёр спросил в холодном тоне экзаменатора:
— Что вы называете счастьем?
— Чёрт возьми — это ясно! Это даже воробьи знают!..
Герой был бы плохим героем,
— Мне опротивело играть всегда одну и ту же роль — роль страдающего человека! Гамлет или Сирано де Бержерак, Моор или «Живой труп», — я всегда страдаю…
— Займитесь торговлей галстухами, — предложил режиссёр, гордо взмахнув головою.
— Пардон, — вы шутите, как приказчик. Я говорю серьёзно: меня, артиста и человека, унижает однообразие игры. Ежедневно страдать за семьсот пятьдесят рублей в месяц…
— А каково мне всегда изображать дураков? — спросил комик и, ударом ладони выбив из мундштука снопик искр, скорчил одну из наиболее забавных гримас, которые создали ему популярность. — Меня выпускают на сцену для того, чтоб утешать зрителей: есть человек глупее вас, не беспокойтесь! А глупость никого и не беспокоит, кроме моего друга Лукина, учителя географии, да и он беспокоится по обязанностям службы, а вовсе не потому, что считает глупость вредной…
«Бытовая» болтовня комика заставила режиссёра пренебрежительно пожать плечами. Герой — негодовал:
— «Дорога избранных»! И вот мы, талантливые люди, топчемся, для развлечения публики, на этой дороге, а бездельники, любуясь, как мы безжалостно мучаем друг друга, лакомо ждут последнего стона истерзанных сердец…
— Цирк! — вставил комик. — Верно, Миша, мы для публики — акробаты. Публика — икра… Снять бы эту пьеску со сцены…
— Может быть, уже пора продолжать репетицию? — напомнила Лидочка, но никто не ответил ей.
— Я спрашиваю Лукина: «Антон, ты веришь в разум?» — «Конечно, говорит, верю, это моя профессия». И — врёт: зачем географу верить в разум?
«Скучные, — раздражённо думала Лидочка. — Усталые, скучные люди…»
Она была умненькая и знала, что сцена — это место, где притворяются и где наибольший успех ожидает того, кто умеет притворяться правдивее других; сцена — место, где ходят на чужих ногах и говорят чужими словами. В жизни тоже необходимо уметь притворяться, чтоб достичь успеха, и это не трудно: нужно только научиться брать больше, чем даёшь. Ей вспомнилась забавная фраза рыжего студента филолога, влюблённого в неё:
«Существует закон исключённого третьего: или вы — человек, или не человек, ничем третьим вы не можете быть…»
«Дурачок! — хотелось ответить ей. — Для тебя я не человек, а женщина, для людей я — женщина и артистка, и только для себя самой я — человек, но я знаю, что это никому — и тебе — не нужно, не интересно. Я именно то третье и настоящее, чего ты никогда не поймёшь. Никто не поймёт…»
На сцене три человека выстроились друг против друга тесным треугольником и кричали: