Том 17. Пошехонская старина
Шрифт:
— Уж и не знаю. Бились мы, бились с ней, так и отступились. Ни на барщину не гоняют, ни на свою работу не ходит; сидит дома белоручкой.
К концу обеда дедушка слегка совеет и даже начинает дремать. Но вот пирожное съедено, стулья с шумом отодвигаются. Дедушка, выполнивши обряд послеобеденного целованья (матушка и все дети подходят к его руке), отправляется в свою комнату и укладывается на отдых.
Покуда старик спит, матушка ни на минуту не остается бездеятельною. Она усаживается с Настасьей в гостиную (поближе к дедушкиной комнате)
— Сказывай, сударка, как это вы надумали к нам ехать? — предлагает вопрос матушка.
— Я упросила; ему бы ни в жизнь в голову не пришло. Который, говорю, год вас ждут, а вы все не едете.
— Ну, спасибо, спасибо тебе, голубка!
— Только Григорий Павлыч очень уж рассердился, как узнал! Приехал из подмосковной, кричит: «Не смейте к Затрапезным ездить! запрещаю!» Даже подсвечником замахнулся; еще немного — и лоб старику раскроил бы!
— Это отцу-то родному! Что ж папенька?
— Ничего. «Ну, убей меня! — говорит, — убей».
— Ишь ведь родительское-то сердце! сын на убивство идет, а старичок тихо да кротко: «Ну, что ж, убей меня! убей». От сына и муку и поруганье — все принять готов!
— Мы от страху ни живы ни мертвы стоим, а он-то куражится, он-то куражится! «Я, говорит, это Анютке припомню!» Уж ругал он, ругал вас, сударыня, то есть самыми расскверными словами ругал!
— Ну, брань на вороту не виснет, лишь бы…
Матушка, однако ж, задумывается на минуту. Брань брата, действительно, не очень ее трогает, но угроз его она боится. Увы! несмотря на теперешнюю победу, ее ни на минуту не покидает мысль, что, как бы она ни старалась и какое бы расположение ни выказывал ей отец, все усилия ее окажутся тщетными, все победы мнимыми, и стариково сокровище неминуемо перейдет к непочтительному, но дорогому сыну.
— И как только он уехал, сейчас же Павел Борисыч сели письмо к вам писать…
— Спасибо тебе! спасибо! Ну, а насчет того…
Матушка боится произнести слово «завещание», но Настасья угадывает его.
— Это насчет завещанья, что ли? — говорит она, — уж и не знаю… Призывали они Клюквина в тот вечер, как у них с Григорьем Павлычем перепалка была, и шептались с ним в кабинете…
— Ну?
— Должно быть, про завещанье.
— Ах, кабы!
— А вы бы, сударыня, их попросили!
— Ах, что ты! Да он меня так турнет, так турнет! Вот кабы ты…
— И то заговаривала, да сама не рада была. Чуть из дома не выгнал.
— Ах, папенька, папенька! всем-то он хорош, только вот…
— А вы, сударыня, не очень себя тревожьте! Бог милостив, вдруг вздумает, возьмет да и напишет. Да неужто ж без завещания вам ничего не достанется? Не бессудная, чай, земля?
— То-то что… И земля не бессудная, да и я, и сестра Ариша — обе мы отделенные. И бумагу с нас папенька взял.
— Вы бы не давали бумаги.
— Как бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только что минуло, и я не понимала, что и
— Ах, грех какой!
— Да, близок локоть, да не укусишь. По крайней мере, капитал-то у старичка как велик?
— И насчет капитала они скрывают. Только и посейчас все еще копят. Нет-нет да и свезут в Совет. * Скупы они очень сделались. День ото дня скупее. Сказывал намеднись Григорья Павлыча лакей, будто около миллиона денег найдется.
— Этот откуда узнал?
— Барыня ихняя, слышь, за столом разговаривала. Григорий-то Павлыч дома не обедал, так она язык и распустила: «Верно, говорит, знаю, что у старика миллион есть!»
Слово «миллион» повергает матушку в еще большую задумчивость. Она долгое время молча смотрит в окно и барабанит рукой по столу, но в голове у нее, очевидно, царит одно слово: «Миллион!»
— Да ты постарайся! — произносит она наконец, — просто приди к нему и скажи: «Я вас утешаю, и вы меня утешьте!»
— А что, в самом деле! и то скажу!
— Так и скажи. А уж я тебе, ежели… ну, просто озолочу! Помни мое слово! Только бы мне…
— Что вы, сударыня! разве я из интереса…
— Говорю тебе: озолочу! постарайся!
Однообразно и бесконечно тянется этот разговор, все кружась около одной и той же темы. Перерыв ему полагает лишь какое-нибудь внешнее событие: либо ключница покажется в дверях и вызовет матушку для распоряжений, либо Настасье почудится, что дедушка зевнул, и она потихоньку выплывет из комнаты, чтоб прислушаться у дверей стариковой спальни.
В три часа дедушка опять в гостиной. Мы, дети, смирно сидим на стульях около стен и ждем, что сейчас начнется игра.
— Папенька! в карточки, покуда десерт подают? — предлагает матушка.
— Довольно, — отказывается на этот раз дедушка, к великому нашему огорчению.
— Так уж вы меня, папенька, извините, я пойду, распоряжусь.
— Ступай.
Дедушка некоторое время сидит молча и зевает. Наконец обращается к нам:
— Учимся, папенька.
— Ты, Степан, в котором классе?
— Я, папенька, в старший нынче перешел; в будущем году в университет поступлю.
— Учишься-то ты хорошо, да ведешь себя плохо, озоруешь. Мать на тебя жалуется.
— Я, папенька, кажется…
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.