Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
Шрифт:
— Да-а…
— Теперь нам осталось по миру идти.
Красовский молчал, поглаживая кисть руки, потряхивая головой. Митрий Плотников пытался выправить на своём колене измятую дворянскую фуражку и бормотал:
— Сердиться не тебе надо, Владимир Павлыч, мы — обиженные, нам полагается сердиться-то. Ушиб ручку-то? То-то.
Кто-то заметил:
— Мяса много, а косточки тонкие…
— Убить его надо, — хрипло сказал Трифон Лобов.
— Что вы хотите? — глухо спросил Красовский, не
Мужики дружно загалдели:
— Мы хотим миром кончить.
— Издержки платить нет сил у нас!
— Не будем, так и знай!
— Стыдился бы нищих грабить.
— Чего вы хотите? — повторил помещик.
— Не согласны мы с твоим судом.
— Планы твои — фальшивые, вот что, барин…
— Мошенству учат вас…
Красовский осторожно поднялся на ноги и, оглядывая всех невидимыми из-под густых бровей глазами, заговорил с хрипотцой, покашливая:
— Всякое дело можно миролюбиво решить. А вы сено подожгли.
— Не-ет, — закричал Плотников с радостью. — Нет, мы сено не поджигали! Присягу дадим. Мы на пожар пришли…
— Помочь чтобы, — уныло сказал кто-то.
— Думали — усадьба горит.
— За сено не отвечаем.
— Спроси своих — они у стогов были, когда мы пришли.
— Дрожки разбили, — сказал Красовский.
Плотников подал ему фуражку, говоря не совсем уверенно:
— Дрожки — это лошадь будто разбила…
Мужики молча посмотрели на Лобова, он тряхнул головой.
— Ну, чего врать? Как малые ребята. Я дрожки изломал. К чёртовой матери…
— Вот видите, — сказал помещик и шагнул в сторону усадьбы, перед ним расступились. Тогда он пошёл увереннее, быстрее, помахивая платком в красное лицо своё, держа в руке фуражку, и сказал:
— Дым какой едкий…
Это была неоспоримая правда: потянул утренний ветерок и окутал людей густым облаком серого дыма. Митрий Плотников, шагая рядом с барином, поддержал его:
— Сено ещё ничего, а вот солома совсем ядовито дымит. В Орловской губернии в некоторых деревнях соломой печи топят, а избы-то курные, печи без труб, для пущей теплоты, дым-то прямо в избу идёт — беда! Очень глаза страдают от этого…
Сзади словоохотливого мужичка и внимательно молчавшего барина шагало, перешёптываясь, человек десять, а другие, постепенно отставая, на минуту останавливались в поле, точно часовые, затем собирались в кучки, спрашивая друг друга:
— Обманет?
— А как знать?
— Они, господа, капризные…
— Н-да…
— Им и добро сделать недорого стоит.
Лобов дошёл до остатков дрожек, постоял над ними, взял колесо, швырнул его, оно немножко покатилось и легло. Он взял другое, приладился, пустил его. Это колесо, подпрыгивая на кротовых кочках, укатилось дальше. Почёсывая грудь, Лобов
Двое суток Дубовка прожила в тревожном и унылом ожидании каких-то событий, но события не торопились, и жизнь текла надоедливо медленно. По утрам кое-где сухо барабанили цепы, молотя рожь, — собрали её по 12–15 пудов с десятины. Вечерами скучно выпивали у кого-нибудь в овине, и Серах, пошевеливая пальцами в плотной бородище, размышлял:
— Лето было вредное, а осень — на-ко, вот! Праздник какой выдался. И всё так…
— Что всё? — спросили его.
— Несогласно в жизни, — объяснил он.
Белкин исчез куда-то, Василия Плотникова вызвали на охоту, ушла Христина, Глухонемой брат старосты Грачёва забил дверь лавки Белкина досками, закрыл окна ставнями и сидел на завалинке, не подпуская к лавке мальчишек, грозя им палкой и мыча, как бычок.
На третьи сутки утром мальчишки подняли тревогу, закричав:
— Солдаты идут!
Деревня настороженно притихла.
Въехал с поля верхом на сером коне толстый, круглолицый офицер в очках, со смешной крохотной бородкой под нижней губой, за ним по четверо в ряд вошла колонна солдат и походная кухня с длинной трубой, похожая на огромного гуся. Офицер приказал мальчишкам позвать старосту. Они объяснили:
— Староста в больнице, помирает, ему брюхо взрезали.
Офицер строго крикнул:
— Зовите, кто у вас тут старший?
Мальчишки живо привели солдата Еракова, он встал во фронт, отдавая честь, и выслушал приказ:
— Чтоб ни одна душа из деревни не выходила, а к полудню собрать всех взрослых — понял?
— Так точно.
— Солдат?
— Так точно. Севастополь защищал.
— Сколько лет тебе?
— Восемьдесят два.
Ераков покосился на врагов своих — мальчишек и вполголоса заговорил:
— Осмелюсь доложить вашему благородию — народ здесь от мала до велика вор и буян…
— Ну, иди, старик! Марш! — сердито сказал офицер.
Оставив половину солдат на улице, другую он растыкал по одному вокруг деревни, по огородам. Солдаты были не страшны: мелкорослые, пыльные, в стареньких, потёртых шинелях, а сапоги почти на всех новые, рыжей кожи.
— Это что же будет? — спрашивали миряне друг друга, выходя на улицу, рассаживаясь по завалинкам и посматривая на серое войско. Митрий Плотников торопливо и успокоительно объяснял:
— Обыкновенная маневра, как полагается осенью на случай войны. Государи любят зимой воевать, когда народу свободно. Ну, вот эти, значит, вроде как бы взяли нас в плен, а другие придут вышибать этих…