Том 18. Пьесы, сценарии, инсценировки 1921-1935
Шрифт:
Сомов. Мало. На месте ГПУ я бы вас — в Соловки. Лет на десять.
Троеруков. Вы шутите или оскорбляете?
Сомов. А — как вам кажется?
Троеруков. Кажется — хотите оскорбить.
Сомов. Ну и что же?
Троеруков. Это — напрасно. Я так отшлифован оскорблениями, что от них не ржавею. Вы дадите мне работу?
Сомов. Нет.
Троеруков. Можно спросить —
Сомов. Спросите, но я не отвечу.
Троеруков. До свидания. (Встал.)Так и сказать Якову Антоновичу?
Сомов. Так и скажите… Впрочем — постойте! Вы способны говорить откровенно?
Троеруков. Зависит от того — о чём и с кем.
Сомов. О себе. Со мной.
Троеруков. Зачем?
Сомов. Вот как? Таким я вас не представлял. Любопытно. Вы давно знаете Богомолова?
Троеруков. Пять лет.
Сомов. И… что же вы о нём думаете? Можно узнать?
Троеруков. Старый человек, не очень умный, обозлённый и — неосторожный…
(Сомов молча смотрит на него. За террасой голоса Арсеньевой, Лидии.)
Троеруков. Могу уйти?
Сомов. Нет. Пойдёмте-ка ко мне… Вы как будто… человек неглупый, а?
Троеруков. Не имею оснований считать себя дураком.
Сомов. И не плохой актёр?
Троеруков. Все люди — актёры.
(Ушли. Входят женщины.)
Арсеньева. Не знаю, как я могла бы помочь тебе.
Лидия. И я не знаю.
Арсеньева. Уж очень ты слабовольна.
Лидия. Вот это я знаю. Будем пить чай?
Арсеньева. Да. И детей нет.
Лидия. Он — не хочет. Да и — какая я мать?
Арсеньева. Он очень эгоистичен?
Лидия. Он — честолюбив. И — чёрствый. Он вообще… мало похож, — совсем не похож на того человека, каким я видела его до замужества.
Арсеньева. Ты — сильно влюбилась?
Лидия. Да. Впрочем — не знаю. Может быть, я просто хотела скорее выйти замуж. Отец ненавидел революцию, рабочих и всё… И меня тоже. Он стал такой страшный. Мы жили в одной комнате, иногда мне казалось, что он хочет убить меня. Он говорил: «Если б не ты, я бы дрался с ними». Ты помнишь его?
Арсеньева. Смутно.
Лидия. Ночью он молился, рычал: «Господи, покарай, покарай!» Я не могла уснуть, пока он сам не уснёт. Утром проснусь, а он сидит на диване и смотрит на меня —
Арсеньева. Разведись, Лида, поживи со мной; у меня есть мальчик, приёмыш, беспризорный, удивительно забавный, талантливый.
Лидия. Я такая… дрянь! Знаешь, мне даже противно видеть себя в зеркале. Такое ненавистное, чужое лицо…
Арсеньева (гладит её плечо, голову). Перестань.
Лидия. Особенно гадко вспомнить себя… ночью. Он любит, чтоб в спальне горел огонь, понимаешь? Он такой… чувственный и заражает меня. Потом — думаешь: какое несчастие, какой позор быть женщиной!
Арсеньева. Мне очень… грустно с тобой…
Лидия. Грустно? И только?
Арсеньева. Ты была такая… прозрачная, правдивая, так серьёзно училась, думала.
Лидия. А я и тогда вижу себя ничтожной. Теперь стала хуже… глупее, нечестной.
Арсеньева. У меня, Лида, нет… мягких слов, я не умею утешать.
Лидия. Ты всегда была такой.
Арсеньева. Я преданно… искренно люблю людей, которые — вот видишь — строят новую жизнь. И все другие, кроме их, мне уже непонятны. Я даже и себя, иногда, не понимаю. Мне стыдно вспомнить, что я могла думать и чувствовать иначе, не так, как теперь.
Лидия. Как горячо ты…
Арсеньева. Люди, как Дроздов, Терентьев, действительно — новые люди. Они — в опасном положении, у них гораздо больше врагов, чем друзей.
Лидия. Рабочие так страшно упрощают всё.
Арсеньева. Они упрощают правду…
Лидия. Кто-то идёт?
Яропегов (в охотничьих сапогах, с двустволкой за плечами, с чемоданом в руке). Пардон, медам! Я, кажется, втяпался в лирическую сцену? Чай? О, дайте мне скорее чаю! Из оперы «Князь Игорь» — не замечаете?
Арсеньева. Как ваша голова?
Яропегов. Работает — как всегда: гениально!
Лидия. А болит ещё?
Яропегов. Немножко. Скорее — из вежливости, чем по необходимости.
Лидия. Где ты… где вы были?
Яропегов. Чёртова глушь. Шестьдесят три километра от ближайшей станции. Леса. Бурелом, валежник, гниль и вообще все прелести лесов, где никто, кроме лешего, не хозяйничал. Проводят ветку — адова работа, но — весело! Николай дома? (Рассказывая, он снимает ружьё, ставит его в угол; вынул из кармана револьвер, положил его на подоконник, прикрыл шляпой.)