Том 19. Белые пелеринки

Чарская Лидия Алексеевна

Через две-три минуты «седьмушки» двумя ровными шеренгами выходили из зала, предводимые Крысой, а позади них плелась Фальк.

Девочки как-то разом отшатнулись от нее, и никто из них не хотел идти с доносчицей в паре.

* * *

Ненастный, сумрачный день. С утра валит хлопьями снег, и все небо обложено серой пеленою. Дежурившая в этот день Анна Васильевна зябко кутается в теплый вязаный платок. Утром институток водили в церковь. Батюшка, еще молодой симпатичный священник из академиков, прочел проповедь о том, что люди должны любить друг друга и поддерживать

друг друга в горе и несчастье, стоять друг за друга горой.

Гаврик и Инна молча переглянулись.

— Не то что Фальк! Она всех ненавидит! — прошептала первая из девочек.

— Где она — Фальк? Отчего ее нет в церкви? — осведомилась Инна.

— Она лютеранка. Они с Милькой поехали в свою церковь молиться, — поспешила пояснить Южаночке Даня Верховская, ее соседка с левой стороны. И, помолчав немного, проговорила еще тише, но с таким торжествующим выражением в лице, которого у нее до сих пор еще не замечали подруги.

— Слушай, Южаночка! Слушай, Гаврик! Что батюшка говорит… Поняли? А? Надо положить душу "за други своя". Ну, вот я и придумала сейчас, как мне за вас обеих сегодня душу положить. Вы обе наказаны Милькой, и ты, Южаночка, и ты, Гаврик. Вот и я накажу себя заодно с вами. Страдаете вы, пострадаю и я. Мне это будет и сладко, и приятно! И горе, и радость пополам! Я тоже не пойду сегодня в прием к маме, уж терпеть и страдать, так уж всем вместе! — заключила милая девочка и, опустившись на колени, стала усердно отбивать земные поклоны, касаясь паркета своим белокурым вихром.

После службы институткам дали "парадный обед": кулебяку с рисом, тетерьку с вареньем и кондитерские пирожные, все это полагалось девочкам по воскресным дням.

За обедом Южаночка, однако, не притронулась ни к одному блюду. Даже любимое ею пирожное не произвело на девочку никакого впечатления. С потускневшими глазами сидела она за столом.

Сейчас зазвенит колокольчик, возвещающий начало приема. Сейчас по лестнице поднимутся родственники в зал. Сейчас побегут туда радостные девочки на свидание к родным, а она, Южаночка, не увидит своего дедушки! Ее наказала Бранд. Наказала самым чувствительным для нее образом. Что-то мучительно стискивало сердце

Южаночки, что-то подступало ей к горлу и щекотало его. Что-то затемняло глаза, мешая смотреть. О, если бы она умела плакать!

Она едва добрела до класса, опустилась на скамейку и, подняв крышку своего пюпитра, юркнула в него курчавой головой.

— Инна! Южаночка! Палтенок! Ты, кажется, собралась реветь? — И вторая голова, но уже не кудрявая, а стриженая, круглая как шарик, скрылась под Инниным пюпитром.

— Нет, я не реву, Гаврик. Но если б только знала, Гаврюша, милая, как мне тяжело и больно.

— Знаешь, Инок, горю грустью не поможешь. Вон и Даня тоже думает. Наша добровольная мученица Даня. Давайте же облегчим себе нашу пытку. Давайте в крестики играть или в перышки. Во что хочешь? — стараясь быть веселой и развязной, утешала Гаврик свою притихшую подружку.

— Нет, я лучше принесу бирюльки. У Ланской бирюльки есть. Маша, одолжи нам твои бирюльки на этот час только, — засуетилась Даня и, подпрыгивая на одной ножке, помчалась добывать игрушку.

Как раз в эту минуту зазвенел дробным звуком колокольчик. Болезненно отозвался этот звук в сердце Инны. Это был звонок, призывающий к приему.

— Сейчас. Сейчас придет дедушка. Дежурная вызовет меня, а я не выйду к нему, не выйду. Боже мой! Господи! Что он только подумает обо мне, милый!

— Вот бирюльки принесла. Сейчас

играть будем. Да не кукситесь вы, пожалуйста, Гаврик… Инна… Не могу же я одна веселиться за всех троих, — послышался голос Дани.

— Нет, нет, мы ничего! — в один голос отвечали ей девочки.

Игра началась. Но нечего и говорить, что она не принесла ни малейшей радости играющим. Руки дрожали, глаза то и дело обращались к дверям, в которых показывалась дежурившая на приеме «шестушка», прибегавшая вызывать к посетителям ту или другую из седьмых.

Сердце Южаночки то болезненно билось, то сжималось с чувством почти физической остроты.

— Сейчас! Сейчас! Сейчас «шестушка» прибежит за мною, непременно сейчас! — томилась Южаночка, и даже капельки пота выступили на ее похолодевшем лбу.

И точно в подтверждение этих мыслей широко распахнулась классная дверь, и звонкий детский голос дежурной шестой весело крикнул с порога:

— Новенькая! Палтова! К вам пришли. Ступайте в прием!

Инна вскочила. Лицо ее вспыхнуло. Глаза заискрились. Она весь мир, казалось, забыла в эту минуту.

— Дедушка! Дедушка! — вырвалось из ее рта. Вдруг она бессильно опустилась как подкошенная обратно на скамейку.

Наказана! Она — наказана! Ей нельзя идти к дедушке! Ее не пустят к нему!

— Только не плачь! Только не плачь! — услышала она в тот же миг трепетный голос Дани у своего уха. — Фальк, как филин, глаза выпучила, на нас глядит. Не надо давать торжествовать этой дряни.

— Да. Не надо давать ей торжествовать. Не надо! — точно во сне повторяла Южаночка.

— Палтова! — услышала она голос классной дамы, сидевшей на кафедре и о чем-то тихо совещавшейся с Дусей-Надин. — Поди сюда, Палтова, мне надо сказать тебе два слова.

Точно автомат, Инна поднялась со своего места и очутилась перед госпожой Вощининой. Глаза Анны Васильевны несколько секунд внимательно всматривались в хорошенькое личико девочки.

Потом она проговорила.

— Фрейлейн Бранд, сдавая мне вчера вечером дежурство, просила меня лишить тебя свидания с родными на сегодняшний день. Тебя и Гаврик, не объясняя мне, однако, причины. Очевидно, фрейлейн успела за недостатком времени сделать это. Прошу тебя чистосердечно рассказать все, в чем ты и Гаврик провинились перед фрейлейн Бранд.

Голос Анны Васильевны звучал строго. А бедная Южаночка чувствовала себя такой несчастной в эту минуту. Ей придется сейчас приносить здесь чистосердечную исповедь в то время, как там, в большом приемном зале, ждет дедушка, ее милый, дорогой, дедушка и, должно быть, волнуется за нее!

И опять непрошеный спазм сжал горло Инны точно железными тисками, а сердце усиленным темпом забилось в груди. Она хотела говорить и не могла произнести ни слова, только глаза ее, расширенные тоскою, смотрели как зачарованные в самое лицо классной дамы. А минуты бежали одна за другой и уходили в вечность, чтобы никогда не возвращаться обратно. Дедушка ждал ее там, в приемной, ее милый, дорогой старичок. Южаночке искренне хотелось провалиться куда-нибудь сквозь землю. Ведь все равно язык не слушался ее, губы беззвучно двигались, не произнося ни звука, слова не шли из горла. И вот послышался легкий шелест каплотового платья, и высокая тонкая девочка с двумя толстыми косичками за спиной, с лицом умным и открытым, подошла к кафедре.