Том 19. Белые пелеринки
Шрифт:
И года шли, Инна подрастала. Вдруг обрушилось новое несчастье. Владимир Петрович Палтов неожиданно скончался, едва успев вручить дочь под опеку ее тетки и его сестры, о чем известило дедушку печальное письмо девятилетней Инны.
После обеда в большой гостиной зажгли люстру, и дедушка, угостив Южаночку сладким десертом, провел ее туда.
Войдя в просторную комнату, девочка внезапно притихла. На ее личике отразилась печаль. Ее черные глазки устремились куда-то вперед.
— Ты узнала твою маму, девочка? —
— Я очень любила маму и горько-горько плакала, когда Господь взял ее к Себе на небо. Если б мама и папа были живы, мы бы приехали все вместе к тебе, дедушка… и… и… меня бы не отдали в этот противный институт.
— Но в этом «противном», как ты называешь его, институте, есть много хороших девочек, Южаночка.
— Ах, дорогой мой! Ты совсем позабыл, что там есть и Крыса, которая ненавидит меня. И потом, как же мне может быть весело с девочками, которые, вероятно, боятся лазить по деревьям, скакать верхом, как я умею! А петь песни они уже и наверное не умеют, как я, милый дедушка.
— А ну-ка спой мне песенку, Южаночка! Покажи твое искусство!
Южаночка кинулась к роялю, стоявшему в углу комнаты, подняла крышку, положила на клавиши рояля пальчики, заиграла и запела. Это была хорошо знакомая дедушке песня про ангела, улетавшего на небо с душою умершего человека, песня, часто петая ему его покойной Сашей.
Серебристый голосок Южаночки то звенел колокольчиком на всю квартиру, то затихал до шепота.
Из кухни пришли Марья Ивановна, кухарка и мальчишка-поваренок. Из буфетной появился Сидоренко с полотенцем в руках, и все с блаженными лицами замерли на пороге. И Марья Ивановна плакала от умиления, кухарка тоже вытирала грязным передником слезы. У Сидоренко шевелились его тараканьи усы, а мальчик Прошка так широко разинул рот от изумления, точно хотел проглотить разом и самый рояль, и маленькую певицу, обладающую таким чудесным голоском.
Что же касается дедушки, то он не спускал глаз с Южаночки, его сердце билось сильно, его душа трепетала, сжимаясь сладкой и нежной тоской. И вот когда все присутствующие, поддавшись очарованию пения, почувствовали себя словно отрешенным от земли, вдруг свершилось нечто совсем неожиданное. Южаночка неистово забарабанила обоими кулаками по клавишам, вскочила с места, повалив с грохотом табурет, и, растрепав свои черные кудри, завертелась волчком по комнате, неистово завывая во весь голос:
Гу-гу-гу-гу.Я по лесу бегу,Прочь с дороги, прочь!Схорони, темна ночь!Мне не птицей лететь,Мне по сучьям хрустеть.Я медведь, медведь, медведь,Гу-гу-гу.Я по лесу бегу!Прочь с дороги, прочь!Последние слова она взвизгнула так пронзительно перед самым носом Прошки, что злосчастный поваренок отскочил к дверям залы и бросился дальше на кухню. А Южаночка
— Это медвежий танец, дедушка! Разве не хорош? Как ты его находишь, — хохотала Инна, целуя руки дедушки и блестя своими черными, как угольки, разгоревшимися глазами.
— Очень хороший танец. Ты его прекрасно танцуешь, Южаночка! — со смехом отвечал генерал.
— Рады стараться, Ваше Превосходительство! — вытягиваясь в струнку и скосив глаза в сторону, отрапортовала, как настоящий солдат, Инна.
В тот же вечер, тяжело вздыхая, Марья Ивановна раздевала Южаночку.
— Первую и последнюю ночку под дедушкиным кровом проводите, пташка вы наша голосистая, — говорила она, любуясь разгоревшимся личиком девочки. — Мамашеньку вашу, покойницу Сашу мою, вынянчила, — продолжала со слезами старушка, — мечтала на старости лет и вас понянчить, да, видно, не привел Господь! Ах, кабы вам, птичка наша, пожить бы хоть недельку под крылышком дедушки.
Южаночка мысленно соглашалась с доброй старухой. Если бы хоть одну недельку только можно было провести под крылышком этого милого, доброго дедушки. Как прелестно выглядела ее комнатка, оклеенная новыми голубыми обоями с мягкой будуарной мебелью с японскими ширмочками, за которыми приютилась уютная нарядная кровать и похожий на игрушку умывальник.
А все эти фарфоровые безделушки, расставленные с такой заботливостью на прелестном туалете и изящной этажерке в углу комнаты. А изящный столик со всеми принадлежностями для письма, не исключая нарядного бювара из голубой кожи с вытесненными на нем золотом миниатюрными голубками. На всем чувствовалась любящая и заботливая рука дедушки. И со всем этим приходилось расстаться не далее, как через сутки. С этою мыслью Южаночка, помолившись Богу, легла в постель. Институт представлялся ей каким-то мрачным и чудовищным замком, где орудовала злая волшебница в лице Крысы и где маленькие заколдованные принцессы-девочки томились у нее в неволе.
Не скоро уснула в эту ночь Южаночка. Но вот незаметно подкравшаяся дрема так цепко опутала истомившуюся с дороги головку, что девочка и не слышала, как с легким скрипом открылась дверь ее комнаты, и дедушка осторожно вошел сюда. Легкими шагами, затаив дыхание, генерал Мансуров приблизился к нарядной постели внучки, склонился над нею и осенил спящую девочку широким крестом. Потом нежно-нежно коснулся губами ее влажного лба и, опустившись в кресло, долго любовался темнокудрой головкой и ее красивым смуглым личиком.
Через сутки Южаночка подъезжала с дедушкой к большому каменному зданию, окруженному деревьями и высокой железной решеткой.
Лишь только их карета подкатила к подъезду, из дверей вышел старик швейцар, увешанный медалями и орденами. Он высадил и дедушку, и Южаночку из экипажа и ввел их в просторный вестибюль.
— Доложи-ка, любезный, Эмилии Федоровне Бранд, что генерал Мансуров привез внучку и просит их выйти на минуту, — попросил дедушка швейцара.