Том 2. Машины и волки
Шрифт:
Россия подлинные, на сотни верст вымороченные села, волости и уезды, уставшие, изгоревшие в людоедствах, в бурьянах, в мертвых дорогах. Холодно. Справа красно вспыхнул огонек на бакене и исчезнул. Ветер шарит, ворует. Тогда приходит командир парохода, во фрунт отчеканивает рапорт.
– Прикажете делать остановки, – укажите – где?
– Нет, товарищ, пойдем без остановок, так. –
– Теперь частые туманы. В тумане идти нельзя. Прикажете на якорь стать, не подходя к берегам?
– Пожалуйста – вставайте.
– Есть! –
И
– Готовь якорь!
– Есть! –
Туман, безмолвие, пустыня, лишь плещется вода о борт.
И во мраке, в потном тепле, в тишине – слышен разговор, медленный, тягучий – –
Женский голос: – Ты это, што ли? Што же это – один посадил, а все лезут в черед… Не щипи!..
Басок: – Тише, ты, баба!.. Мы теперь своего богатства не понимаем. Турцию, браток, можно завоевать мирным порядком, – взять и перелить Черное море в наше, в Балтийское, вот и все… Эта, браток, тема государственного масштаба.
Молчание.
Тенорок: – А как перелить-то?
Басок: – А для этого, браток, надо прорыть канал, либо Двину с Днепром в одно срыть, – и валяй, качай на нашей территории, мирным порядком, помалкивай. Так же можно и Каспий выкачать, и никто ни слова протесту, потому что – дома…
Тенорок: – Двину с Днепром нельзя слить, потому что текут они в разные стороны.
Басок: – А я говорю – водокачки!
Тенорок: – Опять же в Московской губернии раньше море было, – начнешь качать и зальешь чего не надо. Ты это, товарищ, контрреволюцию разводишь…
Молчание.
Басок: – Богатства мы своего не понимаем… Вот опять же у итальянцев снегу не бывает. Англичане и предложили нам концессию о ввозе снега…
Новый голос: – Ты эти концессии брось ко псу под хвост, – спать мешаешь!
Басок, миролюбиво: – Мы говорим про наши дела в государственном масштабе, а ты – спаать!.. Раз в году и приходится научно поговорить, – а ты – спааать!..
– А я говорю – спитя, не мешайте другим!..
Во мраке завозились, уронили чайник.
Женский голос, сердито:
– Тише, ты, черт, по дойлам-то ходишь!..
Ночь. Ничего не видно. Пусты, пустынны, черны просторы, плещет вода, туман. Не виден в просторах город, и только на заводе одинокий горит во мраке свет, яркий, точно вырезанный из мрака. – Шипит вода, пароход идет черным простором, в плеске воды, в речном холоде. И туман – серый, осенний, липкий. Огней на бакенах не видно. – Человек стоит на палубе, на носу холодно. – Тогда приходит командир парохода и говорит:
– Здесь прикажете приставать?
– Да, здесь мы пристанем, – отвечал Архипов.
– Есть, – и капитан уходит.
Ночь. Шипит вода. Тишина. – И тогда гудит пароход, точно намерен вывернуть свое нутро.
– Средний!!! –
Человеку думать о России, о революции, о мраке, о водоразделах русских, – так, как думают наедине. – Ночь. Шипит вода. Тишина. Туман. Прогудел пароход, и с берега откликнулось общипанное эхо. – Туман, тишина. И серый в тумане пристает к конторке пароход, – серый в тумане стоит человек.
– Чаль носовую-у! – –
– – на рассвете прознали о приезде Комиссара.
Сначала на пристани толкались два крестьянских ходока, приехавших в эту ночь из-за реки, тыкали приговор, объясняли всем, что село их рыболовное, занимается рыбой и садами, – а с них берут продналог зерном, с лугов. Пришел вор Пронька. Кучкой, веером расселись торговки с кошельками. Потом приехали на тарантасах – секретарь укомпарта, предисполком, завсовнархоз. Торговок прогнали. Пронька ушел сам подобрупоздорову, ходоков направляли в холодную. Сначала было выстроились у сходней, – но рассвет надвигался медленно, – промерзли, пошли в конторку к кассиру пить чай. День приходил пасмурный – –
– – утром члены исполкома пьют чай на пароходе. И почему-то разговор пришел – к чайным. В Щурове есть советская чайная и чайная Дедушкина.
– Надо сознаться, к Дедушкину больше ходит народу, – говорит управдел исполкома.
– Все от постановки вопроса, – отвечает заведующий наробразом.
– От нашей халатности, – возражает управдел, – наша чайная вот под твоим началом ходит, а сам ты к Дедушкину ходишь.
Завнаробраз фраппирован, потом говорит, сдвигая строго брови:
– А может, у меня есть какие особые задания в чайной Дедушкина в смысле наблюдения, то есть?.. – говорит он.
Пьют чай. Военный комиссар – матрос – вспоминает, как дрались под Царицыном, последний раз.
– Я тогда телеграмму еще послал на Сормово, – говорит матрос. – У нас была канонерка «Бойкий», ей в бою оторвало нос, и такая же канонерка «Ястреб» ремонтировалась на Сормове, – я и послал: «отклепать немедленно нос у Ястреба и приделать к Бойкому» – –
– – рассвет серый, неспешный, страшный – корабль в вечность и человек пришли в осени тысяча девятьсот двадцать первого года, когда по Руси и Рассее заговорили, что революция в России кончена – –
– – (где-то пленарный был волостной съезд советов – –
Съезд собрался в школе в Росчиславовых горах. В школе шипел гул толпы и первыми запахами были запахи махорки и овчины. От махорки и овчины в школе казалось темно. Потом разобрались козьи бороды, лошадиные хвосты, кроличьи курдючки – мужичьих бород, – треухи, папахи, шлыки, пиджаки, гимнастерки, полушубки – людей, мужиков, сидящих на полу и скамьях, стоящих в дверях и на окнах, сваленных, смятых грудой Руси. На сцене сидел президиум – члены волисполкома. Член президиума говорил очень громко, и неуверенно, и бестолково.