Том 2. Машины и волки

Пильняк Борис Андреевич

Всю революцию к мужикам ездили ораторы, открывали избы-читальни, увещевали мужиков, что продналог и гужевая на их же пользу, гоняли в город на сельские курсы, присылали на курево газеты, книги, молодежь устраивала спектакли, комсомол был: – с двадцать вторым годом все это кончилось, никто ездить не стал, за все затребовали монету, в школе и то не учились, – до Рождества стояла без стекол, а после

Рождества не осталось дров. Баловство кончилось. Молодежь сразу вся переженилась, то есть парни обросли бородами, обовшивели, мужичьи поглупели, заговорили с хитрецой, зады у всех подсохли; – девки, став бабами, бабами и стали, где от двадцати до тридцати трех лет по внешности возраста не определишь, – зародили детей, захудали, окоровились. Мужики и бабы – парни и девки, став мужиками и бабами, всегда глупеют – почему бы? – и женатый мужик – всегда крот. Так и жили.

Запись вторая.

В Расчисловых горах на селе дела у Мериновых обстояли так: – Мериниха, Мария Михайловна, свела дочь свою Надежду со скорняком Галиным, от Галина Надюха и заразилась срамной. Мужа Надежды убили в Карпатах, –

она осталась жить в мужниной избе, – Галин ходил туда ночевать. У Галина жива была женастаруха, мордовали ее все – не умирала. Галин торговал кожами, хлебом, конокрадствовал, занимался сенной контрабандой, гнал самогон, маклерствовал, – был человек торговый и энергичный, – то и дело у него были обыски, – поэтому добро свое дома он не держал, зарывал в лесу; – семь золотых часов, три цепочки к ним золотых, четыреста девяносто пять рублей золотом, семьсот тридцать один рубль серебром хранились у Мериновых, у Надюхи. Любовниц на селе у Галина было несколько. Андрея Меринова в городе доктор Осколков – за барана – освободил от красноармейской повинности, дома Андрей не сидел сложа руки: то был секретарем комсомола, то сельским комиссаром, то контрабандитствовал сеном с Галиным [7] , ездил за солью и мануфактурой.

7

В июне – до Петрова дня – над лугами за Окой и здесь, – над Дединовскими, Любицкими, Ловецкими, Белоомутскими лугами – на десятки верст, как над всей Россией, загорались костры в ночах: то косари пошли губить травяную, цветовую жизнь, – гробить, валить, ложить, – осенцы, пыреи, дятельники, кашки, дикие овсы. Сенокосные дни над Русью – медовые дни, как брага, хоть и пахнет земля тогда вяжущим медом да дегтем. До июня косили в госфонд – за отаву: потому и спешили, чтоб побольше возросла отава. На десятки верст вправо и влево легли госфондские луга, и госфонд по суводям на Оке понаставил барж, чтоб грузить, чтоб посылать в Москву, в Питер, в армию, – а по лугам госфонд рассыпал объездчиков и роты солдат попрятал по овражкам, по ложбинкам, на границах госфондских лугов, чтобы ловить сенокрадов, – госфонд – государственный фонд сенных запасов. И тогда, когда сено стояло в стогах и стогами грузились баржи, – начинались в госфондских лугах великие кража и контрабанда, – потому что машинными декретами заводов о нормах и допусках запрещался тогда вывоз сена – даже из народоправства Зарайского в народоправство Коломенское. –

На десятки верст раскинулись луга, как целый уезд, – займища, поемы, весною здесь Ока. И телеги надо подмазать как следует, чтоб не скрипнула в коростелином переполохе: потому-то и пахнет так дегтем тогда над лугами. А ночи в июне коротки.

И – ночь.

Мужики столковались. Доктор Осколков лег, накрылся пиджаком, чтоб закурить, чтоб не видно было огня. Капал тихенький дождь. Командовали вор Пронька, Галин и Андрей Меринов. Пришли разведчики, сказали, что солдаты только что проехали, объездчик в шалаше у ворошилок, – что версты за две начали грузить тоже контрабандой, галинскне– для Коломенского союза кооперативов, – видели с собственной телегой комиссара Пашку Латрыгина, просился взять его в обоз; видели Росчиславского – косит в госфонд за отаву, здесь и ночует. Вскоре пришел Латрыгин, заведующий здравотделом, – очень смущенный обратился к доктору Осколкову:

– Владимир Адрианович, – одному мне уйти отсюда невозможно, вторые сутки здесь караулю, в овраге прошлую ночь грузил и пришлось свалить. Но – сено, однако, корове необходимо. Иначе не достанешь. Разрешите пристать к вашей артели.

Отрезал Пронька:

– Пошел отседа ты, к…

Доктор сказал:

– Нет, почему же, товарищи? Надо помочь человеку. Едемте с нами. Пусть едет.

Согласились.

Стемнело. Коростели, у которых гибли гнезда, кричали переполошенно. Небо было мутно. Тогда Андрей ушел в овраг за телегами, стали грузить. Охранители разошлись кругом на полверсты, человек десять. Сигнал: зажечь подряд три спички. – Прошло полчаса, мальчишка обежал всех: сообщил: – погрузили! – Обоз, нагруженный, ушел в овражек. Собрались все, чтобы перепроверить план: – идти кругом обоза шагов на пятьсот друг от друга. Как что заметят – три спички и сейчас же к спичкам от обоза Пронька и Меринов, с объездчиками и красноармейцами – на спор. – Поехали.

Осколков идет, один, впереди и слева от обоза. Коростелиный крик, мрак и тихий, тихий дождь. Обоз исчез во мраке и не слышен: идет ли? где? и не отбиться б! – и не пропустить бы трех спичек… Прилег на землю, прикрылся пиджаком и закурил в рукав. Так проходит час, одни коростели. И вот:

– Эй, кто тама? Кто такой? –

– Свои, свои! –

Из мрака, с винтовкою в руке, идет, но не подходит близко, красноармеец. В поспешности зажег три спички.

– Эй, кто тут? Кто идет?

– Свои, товарищ. Ходил в Дединово, иду домой.

– Что ночью шляешься? – Э-эй, Лактанов – беги сюды, – жуллер, либо контер-бандит.

Откуда-то поблизости бежит еще красноармеец. И с двух сторон подходят медленно, в карманы руки, в плечи головы – Пронька и Меринов.

– Чего орете? – это мы!

– А кто такее мы?

– А самые что ни на есть бандисты. Ходили к гостю, выпили и вот идем домой, еще добавить. Она и Вася – будет! А ты орешь, дурак. Хошь выпить, – айда с нами, она и Вася. А не хошь, – так и в морду получишь. A-а, и ты тут, ваше благородье?! Айда с нами!

– Которые тут контер-бандиты?!

– Да он спросоня! Бей их, я их знаю!

И трое идут в сторону, от обоза, шумно говорят. – Красноармейцы идут вслед за ними. Пронька зажег две спички, – т. е.: опасность миновала. Обоз тронулся. – Красноармейцы все идут поодаль. Пронька и Меринов их наподдевают дружелюбно: – «она и Вася: бей их, я их знаю». – Так, до овражка, – а там в овражке, дном – опрометью во весь дух, в сторону, за холмик, на луга, – к обозу.

Но вот настает

рассвет: в рассвете на западе растворяется в хрустале утра скорбный диск луны, и на востоке в золотой короне поднимается солнце на целых двадцать часов. – Обоз уже стоит в Расчиславе, и сладко лошади жуют украденное сено.

Раза два доктор Осколков в городе делал Надежде аборты, за баранину. Прошло года полтора. Мериниха у доктора была своим человеком, приезжала в дом, говорила о святых великомучениках, о граде Иерусалиме, о гробе господнем, – раз заехала с ней мать Анфуса, – заезжал часто и Андрей, но дальше прихожей не входил, и больше бывал у Проньки, – Галин никогда не бывал – –

…И опять Мериниха привезла Надежду делать аборт, – привезла барана, муки и масла. Была Надежда женщиной красивой, здоровой, полнотелой. Доктор аборт ей сделал, она – уехала. А через три дня ночью привезли Надзоху: – умирающей. Мериниха, как никогда, уперлась в Бога и в то, что аборты делать – богомерзко, – уперлась, чтоб операции Надюхе больше уже же повторяли, хотя доктор положение считал не страшным. От дочери Мериниха не отходила ни на минуту, – в дверях с кнутом и злобный торчал Андрей: –

Надежда не проронила ни слова. Мать тараторила, что: – божья воля, пускай, дескать, помирает! – Когда Надежду переодевали, доктору показалось, что тело ее избито, иссечено кнутом, – мать объяснила, что билась Надежда от боли. К утру Надежда умерла, ее увезли. – А через день к доктору пожаловал Галин, растерзанный, несчастный, застал доктора в спальне.

Завопил:

– Так-с Надюха-с умерла-с?! – Из-за моих часиков погибла?! – Нам-с знать-с надо, для суда-с. Мы-с, конечно-с, могем соответствовать-с, – баранчикем-с! – не кончил этак стилизованно, завопил благим матом: – Уморила ведьма Надюху, – забила-а! Меня разорила, – семь одних золотых часиков! – В Ерусалим ездила!.. – Надюху три дня били, чтоб согласилась помирать. И Андрей с ней заодно! – Семь часиков одних! – Прихожу: – «где добро?» – «Спроси у Надюхи!» – и Галин убежал от доктора –

(Андрей Меринов был в то время церковным сторожем, вскоре уехал в Москву, – вернувшись, пошел в очередь комсомольским секретарем –). Надежда забылась – –

Запись третья в разговорах. (Смотри во вступлении третьем, о Волках и Машинах, главу «Коммуне крестьян»).

…Там, у камня, который люди приходят грызть от зубной боли, – на холме, у оврага – конский могильник, Филимонов овраг, растет в овраге папоротник. Там с горы виден Коломзавод – ночью красное зарево горит над заводом, идут в небо огни, чужие огни, страшные, – днем дым идет от завода – – –

Всю ночь пели соловьи. Землемер Нил Нилович Тышко всю ночь гулял с Еленой Росчиславской, младшей. В Филлмоновом овраге внизу стоял туман, скат порос соснамл, и даже ночью, как в заполдни, пахло растопленной смолой, пока не пала роса. По скату в Филимоновом овраге валялись конские черепа, ночь окутала землю лунным светом. Кукушки куковали – в ночи – так, точно воздух был смочен. Стройная Елена, усмехаясь, говорила о лешем Ягоре Ягоровиче Комынине, о любви, – вставала, стройная, в белом платье, босая, на конский череп, декламировала Пушкина: «Как ныне сбирается вещий Олег»… – садилась на череп и переплетала свои косы. Елена все усмехалась. Нил Нилович ничего не понимал. Два черепа, по воле Елены, Нил Нилович потащил на ремне за собой и их повесили в коммуне, около Росчиславского жилья, у оранжереи.

– Ах, глупый, глупый крокодильский Нил! Ничегото он не понимает! Ведь вот он не знает, что Егор Егорович – леший… а все женщины в коммуне –…ведьмы!.. – сказала Елена.

– Елена Юрьевна, – сказал Нил Нилович. – Позвольте вас спросить… Вот, вы из хорошей семьи, окончили гимназию… Ну, я понимаю, гм, ваша сестра Мария Юрьевна поступила в коммуну еще при матери, чтобы сохранить имение, – ну, а вы?.. Ехали бы вы на курсы, или служить в город, в Москву…

– Ах, глупый, глупый крокодильский Нил!.. Ничего-то он не понимает… Никуда отсюда не уйдешь, есть надо, есть, кушать, Крокодилыч! Вот что!., и потом – Егор Егорович и Анфуса… – он леший, а она – ведьма!.. – ответила Елена, усмехнулась мелким неровным смешком и скрылась в дверь между конскими черепами, в белом платье, босая, со снопом медвяницы в руках…

Нилыч сказал:

– Гм!.. – и шел всю дорогу, гмыкая бритой своей рожей.

…А на рассвете этой ночью Нила Ниловича разбудили странные шорохи. Светало. Стоял густой туман. Ныли комары, простыня посерела от росы. Первой Нил Нилович услышал кукушку, потом он разобрал придавленные голоса.

– Этакий дурак этот Сидор!.. Фу, как устала!

– Тише, Нил может услышать.

– Спит, наверное, иначе бы откликнулся.

Нил Нилович подошел к окну, был белесый туман, через который нельзя было видеть в двух шагах. Нил Нилович стал подслушивать.

– Скучно, Мария, – сказала Елена. – Знаешь, раньше при себе носили мушки, в табакерках, и вырезывали их из черной тафты. И потом на балах приклеивали их со значением: мушка у правого глаза – тиран, на щеке – разлука, на подбородке – люблю, да не вижу… Я у бабки в дневниках прочитала…

– Он в тебя влюблен…

– Да, но он дурак, говорит про курсы… бросим это, Мария… – послышался удар ладони по голому телу. – Фу, нас кусают, всю кровь выпьют, черт-те што… А обмороки тоже были разные: обморок Дидоны, капризы Медеи, ваперы Омфалы, обморок кстати…Ты же понимаешь, Мария, все кончено, никуда не уйдешь, я вот нитяные туфли шью за молоко… Дальше Ягора не уйдешь… А я хочу…

– Ну, да, конечно… Как и мне все надоело… Коммуна… Ведь ты пойми, – они, я не знаю, сыты, обеспечены, а правды не знают, эти Мериновы… Вот поэтому и Анфуса, и Егорки…

– Слушай, а Егорка – что?.. Ты прости, но ведь он твой…

– Да, мой любовник, муж… И теперь бросил меня… Он страшный, он негодяюшка, – он и тебя покорит, Елена. Только он не даст ничего, ни семьи, ни уюта, все обесчестит… А Гышко – сильный, дурак и молодой… Есть хочется…

– Да, Марья, сильный и молодой… А Егорка – омут… – а нам – ничего кроме омута, ведь мы дворяне!.. – это сказала Елена, тихо.