Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Шрифт:
Молчаливое ожидание иногда прерывало гул толпы. Имя Паллюра было у всех на устах, то здесь, то там слышался раздраженный взрыв нетерпения. Повозка еще не появлялась на улице, ведущей к реке, так как не было свечей, дон Консоло медлил, не выносил реликвий и не начинал заклинания бесов, и опасность становилась грозной. Паника охватывала эту толпу, которая скучилась, как стадо скота и не смела больше поднять глаза к небу. Женщины стали громко рыдать, и при звуках этого плача безграничное уныние, оцепенение и подавленность охватили душу толпы.
Наконец покачнулись и вздрогнули колокола, и так как колокольня была очень низкой, волна глухих звуков
— Святой Пантелеймон! Святой Пантелеймон!
Это был огромный, единодушный крик отчаявшихся, просящих помощи. Преклонив колени с протянутыми руками, с бледными лицами, они взывали:
— Святой Пантелеймон! Святой Пантелеймон!
На пороге церкви, среди клубов дыма от двух кадильниц появился дон Консоло, сверкая своей вышитой золотом лиловой ризой. Он держал поднятую вверх священную руку и заклинал воздух, произнося латинские слова: Ut fidelibus tuis aeris serenitatem concedere digneris, te rogamus, audi nos! [4]
4
Верующим Твоим соизволь ниспослать благоприятную погоду. Молим Тебя, услышь нас! (лат.) (Ред.)
Появление реликвии вызвало в толпе исступленное умиление. Из всех глаз лились слезы, и сквозь пелену слез глаза видели — о, чудо! — божественное сияние, которое исходило из трех пальцев, поднятых для благословения. В раскаленном воздухе священная рука казалась больше, последние вечерние лучи зажигали мерцающие огни в драгоценных камнях. Запах ладана распространялся в воздухе и уже достиг молящихся.
— Те rogamus, audi nos! [5]
Когда рука была спрятана и когда замолкли колокола, наступила минута молчания. И в этой тишине можно было различить уже близкое побрякивание колокольчиков на улице, ведущей к реке. И тогда все вдруг бросились по направлению к шуму, и сотни голосов повторяли:
5
Молим тебя, внемли нам! (лат.) (Ред.)
— Вот Паллюра со свечами! Вот приехал Паллюра! Это Паллюра!
Скрипя по песку, приближалась повозка, ее рысью везла тяжелая серая кобыла, на спине у которой как сияющий полумесяц блестел большой вычищенный медный рог. Когда Яков и остальные подбежали к ней, смирное животное, сильно раздувая ноздри, остановилось. И Яков, бывший впереди всех, тотчас же увидал в глубине повозки распростертое, окровавленное тело Паллюра, и он замахал руками и завыл, повернувшись к толпе:
— Он умер! Он умер!
Мрачная новость разнеслась с быстротой молнии. Люди давили друг друга около повозки, вытягивали шеи, чтобы что-нибудь увидеть, и, пораженные неожиданностью этой второй катастрофы, повинуясь инстинкту хищного любопытства, которое овладевает человеком при виде крови, они больше не думали об угрозах свыше.
— Он умер? Как он умер?
В повозке на спине лежал Паллюра с широкой раной посреди лба, с разорванным ухом, со ссадинами на руках, на животе и на боку. Струя теплой крови текла во впадины глаз, стекала на подбородок,
Вдруг Яков с кровяным пятном на щеке выпрямился и крикнул:
— Он не умер! Он дышит!
Глухой ропот пробежал по толпе. Стоявшие близко вытянули головы вперед, дальние, которым ничего не было видно, стали терять терпение и кричать. Две женщины принесли воды в кувшинах, третья принесла полотняные повязки, кто-то предложил тыквенную бутылку с вином. Раненому вымыли лицо, остановили поток крови на лбу, высоко приподняли ему голову. Потом послышались вопросы о причине несчастья. Сто фунтов свечей исчезли, только в щелях между досками на дне тележки оставались кусочки воска.
В общем смятении люди горячились, споры обострялись. И так как радузийцы питали старинную наследственную вражду к жителям города Маскалико, стоявшего на противоположном берегу реки, Яков сказал резким, ядовитым голосом:
— Кто знает, быть может, наши свечи послужили святому Гонзальву?
Это была искра, от которой вспыхивает пожар. Дух религиозной ненависти вдруг проснулся в этом народе, отупевшем за несколько веков слепого, сурового почитания своего единственного идола. Слово фанатика передавалось из уст в уста. В трагических багровых сумерках волнующаяся толпа напоминала орду взбунтовавшихся дикарей.
Все глотки выкрикивали имя святого как военный клич. Самые бешеные, потрясая в воздухе кулаками, кричали проклятия в сторону Маскалико.
Все эти горящие от вечернего зарева и ярости лица, широкие и могучие, с большими золотыми кольцами в ушах и высоко торчащими надо лбом волосами, имели дикий, варварский вид. Потом все обратились к раненому и прониклись нежным состраданием. Вокруг повозки толпились женщины, желавшие вернуть умирающего к жизни. Предлагались сотни заботливых рук, чтобы переменить повязки на ранах, чтобы омыть лицо свежей водой, приложить к посиневшим губам бутылку с вином и положить под голову более мягкую подушку.
— Паллюра, бедный Паллюра, почему ты нам ничего не отвечаешь?
Умирающий лежал на спине, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом. Темный пушок легкой тенью покрывал его щеки и подбородок. Он был прекрасен этой нежной красотой молодости, которую еще можно было различить в исказившихся от боли чертах. Струйка крови вытекала из-под повязки и сбегала со лба к виску. В углах его рта появилась красноватая пена. Какой-то сдавленный и прерывающийся свист выходил из его горла, как хрип умирающего. Вокруг него усиливались заботы, расспросы и сверкали лихорадочные взгляды. Временами лошадь встряхивала головой и ржала в сторону конюшни. В воздухе было тяжело и душно как перед грозой.
В это время со стороны площади послышались раздирающие душу крики, крики матери, которые во внезапно наступившем молчании казались еще пронзительнее. И тучная женщина, задыхаясь, пересекла толпу и с криком бросилась к повозке. Она была слишком тяжела, чтобы подняться на нее, и повалилась на ноги сына. Она бормотала нежные слова и взвизгивала таким разбитым голосом, с выражением такого чудовищного страдания, что все присутствующие вздрогнули и отвернулись.
— Заккео!! Заккео!! Душа моя! Моя радость!