Том 2. Повести и рассказы
Шрифт:
— Чем же худо, раз этот самый луг останется у вас за семнадцать?
— Ну, так он не будет мой.
— Станут землю раздавать, он и будет ваш.
Эти слова несколько утешили Слимака. «Ну, — подумал он, — видно, так и есть насчет наделов, раз даже мальчишки про это болтают».
— Пошли, ребята, домой! — проговорил он вслух.
Обратно возвращались молча. Ендрек искоса поглядывал на отца и томился дурными предчувствиями, Слимака терзала тревога.
— Экая собачья порода! — шептал мужик, сжимая кулаки. — Никогда у шляхты не
На половине пути проголодавшиеся мальчики убежали вперед. Не успел Слимак войти в хату, как жена спросила его:
— Что это Ендрек болтает, будто тебе хотели продать луг за сто двадцать рублей?
— Хотеть-то хотели; будут землю опять раздавать, вот они и боятся, — слегка оробев, ответил мужик.
— Я сейчас сказала Ендреку: либо, говорю, брешешь, либо тут что-то нечисто. Кто ж станет отдавать за сто двадцать рублей то, что стоит все двести?
Слимак разделся, сел за стол и за обедом стал рассказывать жене, что с ним произошло.
— Ух, и хитры же! Я и не пойму, как они прознали, что мы насчет луга идем, только напустили вперед на меня своего шурина.
— Это очкастого, что вчера приставал ко мне на реке? — догадалась Слимакова.
— Его самого. Вот он, холера, и перебежал нам дорогу: Ендреку сунул денег, мне шапку нахлобучил на голову — все это, чтобы глаза отвести, и сперва начал издалека: «На что тебе, дескать, луг? Да у тебя и так невесть сколько земли. Да ты знаешь ли, что десять моргов — это несметное богатство?»
— Ну как же, богатство!.. — прервала Слимакова. — У его зятя поди добрая тысяча моргов, и то жалуется!
— Уж так-то, прохвост, меня морочил… А как увидел, что я сам не промах, повел меня к пани. Тут она стала мне зубы заговаривать, чтоб я к ней ребят присылал учиться, а пан все на органе поигрывал.
— Что ж, он в органисты пойдет, когда у него землю отнимут? — спросила хозяйка.
— Он у нас все время играет; делать-то ему нечего, вот он и наигрывает. А потом, — продолжал мужик, — вышел пан, и сейчас же они начали лопотать по-французски, что, дескать, мужик (стало быть, я) страсть какой твердый, что подступиться к нему (стало быть, ко мне) нет возможности и надо поскорей мне луг продать, покуда я не опомнился.
— А ты и понял, что они говорят?
— Чего тут не понять! Я и по-еврейски малость понимаю.
— И ты не стал луг покупать? Хорошо сделал: что-то тут нечисто, — заключила женщина.
Но мужика не радовала похвала жены: им снова овладели сомнения относительно намерений помещика.
«А вдруг они в самом деле хотели дешево уступить мне луг?» — думал он. Бросив обед, он бродил из угла в угол по хате. Все сильнее терзало его беспокойство, что, может, зря упустил он такой случай, и он старался приободрить себя, бормоча:
— Меня не проведешь!.. Уж я-то знаю толк в таких делах!..
Наконец, волнение Слимака достигло предела. Он сел на лавку, потом вскочил, схватился за голову и через мгновение
— Поди сюда, Ендрек, — сказал он, снимая с себя ремень.
— Ай, тятенька, не бейте! — завопил мальчишка, хотя давно уже предчувствовал, что порки ему не миновать.
— Все равно выдеру, — говорил Слимак, — за гордость твою, за то, что вчера насмехался над паничем, а сегодня язык распустил перед паном… Ложись на лавку!..
— Ай! тятенька, не буду! — молил Ендрек.
Стасек обнял отца за ноги и, плача, целовал ему колени, а Магда выскочила во двор за хозяйкой.
— Живо ложись на лавку, пока добром тебе говорю!.. — орал Слимак. — Получишь, щенок, свое, не будешь водиться с этим прохвостом Ясеком… Сейчас ложись!..
Вдруг Слимакова громко забарабанила в окно.
— Поди скорей, Юзек! — кричала она. — Что-то приключилось с новой коровой. Так и катается по земле.
Слимак оставил сына и бегом бросился в закут. Однако, едва войдя, увидел, что все коровы спокойно стоят и жуют.
— Видать, уже отпустило, — сказала женщина, — а ведь как каталась, вроде как ты вчера.
Слимак внимательно осмотрел корову, пощупал ей хребет и покачал головой. Он догадался, что жена нарочно подстроила этот фокус, чтобы отвлечь его от Ендрека. Тем временем мальчишка удрал из хаты, да и у отца прошел гнев, так что дело кончилось ничем, как обычно бывает в таких случаях.
V
Настал июль. Помещик с женой уехали за границу, в деревне давно о них забыли, и даже новая шерсть успела уже отрасти у остриженных овец.
Солнце припекало так, что тучи с неба убежали куда-то в леса, а земля защищалась от зноя, чем могла: на дорогах — пылью, в лугах — отавой, а на полях — обильным урожаем.
У крестьян началась страдная пора. В имении уже скосили клевер и сурепицу; возле хат хозяйки с девками-работницами окучивали свеклу и картофель, а старухи собирали проскурняк, что гонит пот, липовый цвет от горячки и богородицыну травку от колик. Ксендз с викарием целыми днями выслеживали и ловили пчелиные рои, а шинкарь Иосель перегонял уксус. В лесу слышалось ауканье: то перекликались, собирая ягоды, ребятишки.
Между тем созрели хлеба, и на другой день после праздника пресвятой богородицы Слимак приступил к жатве. Работа была недолгая — всего дня два или три, — но мужик спешил: он боялся, как бы не вытекло переспевшее зерно, и не хотел пропустить жатву на помещичьих полях.
Обычно работали втроем: Слимак, Овчаж и Ендрек. Они попеременно жали и вязали снопы. Хозяйка и Магда помогали им с утра и после обеда.
В первый день, около полудня, когда они жали впятером и уже добрались до вершины холма, Магда заметила на опушке леса каких-то людей и сказала об этом хозяйке. Все стали глядеть в ту сторону, обмениваясь замечаниями.