Том 2. Повести
Шрифт:
— Мы с вами хотели выяснить, почему это зачастил сюда королевский жандарм? — продолжал господин Дружба.
— Действительно, что ему здесь надо? — спросила в свою очередь Ягодовская, стараясь придать своему голосу безразличный тон и поправляя волнистые каштановые волосы.
— Он намерен жениться на вас, — выдавил господин профессор.
Ягодовская захохотала; она смеялась всем своим существом, и даже в ее голубых глазах прыгали искорки смеха.
— Какая несусветная глупость! — воскликнула она. — И это говорят в городе?
— Именно, — сокрушенно
— Пусть себе болтают, не могу же я всем рот заткнуть. К тому же не исключено, что он и в самом деле вздумает жениться на мне. Неизвестно ведь, что у него на уме.
— Что? У кого?
— У королевского жандарма. Я знаю только одно, что он ходит сюда, платит за съеденное и выпитое и ничем не отличается от всех других посетителей.
— Стало быть, вы не выходите за него замуж? Значит, это неправда? — облегченно вздохнув, спросил профессор.
Ягодовская протестующе подняла руки.
— Этого только недоставало! Правда, он еще не делал предложения, но если бы даже и посватался… И как это вам могло в голову прийти, господин Дружба? Бог ты мой, надо же вообразить такое! Ведь у меня дочь взрослая, я и живу-то только для нее. Мне воспитать ее надо. Каждую пылинку с нее сдуваю. Я мать, господин Дружба, и больше ничего, и останусь матерью до последнего вздоха. Я пожила свое, пусть теперь живет моя дочь, мое дитя. Ради нее я работаю с утра до ночи, до полного изнеможения, иной раз так устану, что вечером не знаю, как до постели добраться, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Зачем же мне муж? Какая у меня надобность в нем, скажите, дорогой кум Дружба, скажите?..
Она мило и лукаво засмеялась, так что сверкнули белые зубы. Впрочем, несколько из них были золотые.
Эта тирада растрогала Дружбу чуть ли не до слез, и он проникновенным голосом произнес:
— У вас, пани Ягодовская, благородные мысли. Вы бесподобная мать, и я прошу прощения, если чем-нибудь обидел вас. Да, дочь прежде всего, и вот когда она станет счастливой, когда осчастливит того, кто сделает ее счастливой, тогда можно будет подумать и о другом… Да-да, о другом… О том, например… Поджарьте, пожалуйста, мне один ростбиф и приправьте его немножечко чесночком… но только чуть-чуть, пани Ягодовская!
Так пущенная кем-то сплетня была задушена в самом зародыше. Завсегдатаи без конца пересказывали друг другу все, что сообщила Ягодовская Дружбе, и восторгались наперебой: «Прекрасная, замечательная мать! С нее должны брать пример все матери!»
С той поры все успокоились. Обычный распорядок не нарушался ничем до самой осени. Геркулес по-прежнему приходил каждый день и вел себя совсем по-домашнему, и не раз сам отправлялся на кухню, чтобы побыть подле пекущей блинчики Ягодовской, сам приносил себе ростбифы и фрёчи, иногда играл в мяч с шипширицей во дворе. Важный старик все так же регулярно приезжал по четвергам; пока он медленно тянул сквозь зубы свое вино, шипширица развлекала его. Старик каждый раз привозил с собой большой пакет леденцов, но по непонятной причине всегда забывал этот пакет в фиакре, и
Произошел всего один-единственный заслуживающий внимания случай. Всего-навсего маленькая крупица, но для воробьев из «Белого Павлина» и ее было достаточно. Как-то однажды старый господин забыл на столике носовой платок, которым он имел обыкновение протирать очки. Ковик подошел к столику и, увидев на платке корону с девятью зубцами *, крикнул вслед удалявшемуся старику:
— Ваше сиятельство, вы изволили забыть здесь свой носовой платок!
Тот вздрогнул, пощупал карманы и, повернувшись, с горькой усмешкой побрел за платком.
— Вы меня знаете? — спросил он у доктора с недовольной гримасой на продолговатом морщинистом лице.
— Не имею чести. Я, между прочим, доктор Ковик. — И он поклонился.
— Кувик? — переспросил тот без всякой иронии, а лишь с обычной для людей высшего света надменностью искажая имя простого смертного.
— Нет, Ковик.
— Так? Ну это все равно. Я рад, почтенный, и благодарю вас за услугу. Следовательно, вы меня не знаете? Я так и подумал, когда вы назвали меня сиятельством.
С этими словами он кивнул головой и засеменил к своему фиакру.
За исключением этого малозначительного эпизода, все оставалось по-старому, кроме того, что начали опадать листья и из-за наступивших холодов столики перенесли в помещение, которое целое лето пустовало. В это время наполовину убывает и число завсегдатаев, которых летом особенно притягивал этот уголок своими раскидистыми шелковицами.
В одно октябрьское утро господин профессор Дружба забрел в церковь. Он уже начал было дремать, перенесшись душой в «Белый Павлин», как вдруг его словно стегнуло что-то, будто он услышал глас божий, — с амвона прозвучало имя Ягодовской, урожденной Франциски Глобы.
— Что такое, в чем дело? — очнувшись, спросил он в ужасе своего соседа, торговца из Кристинавароша *.
— Да ничего особенного, кто-то женится на ней.
— Не может быть, — проговорил, запинаясь, побледневший профессор. — И кто же он?
— Этого я не упомнил.
— Не может быть! — громко пробормотал профессор и вскочил; однако, уразумев, что находится в церкви, снова сел на свое место, дождался конца службы и лишь на улице обратился с вопросом к священнику:
— Разрешите, ваше преподобие, задать вам вопрос по поводу объявленного брака… я, видите ли, плохо расслышал.
— Винце Манушек женится на Франциске Глобе, — прочитал священник по списку, который он держал в руках.
— Возможно ли это? — спросил господин Дружба в недоумении.
— Это истинная правда, сударь.
— И кто же из них подал просьбу об оглашении, ваше преподобие?
— Они оба.
— И Франциска Глоба?
— Да, в среду утром они были у меня.
У господина Дружбы помутилось в голове.
— Как выглядела та женщина? — спросил он упавшим голосом.
— Высокая, статная, прямо гренадер. Да я ее и так знаю, она хозяйка «Белого Павлина».