Том 2. Повести

Миксат Кальман

— Но почему же ты молчишь?

— Мне стыдно, крестный.

— Вот тебе на, плутовка! Я не успокоюсь, пока ты не скажешь, какое удовольствие предпочитаешь всему?

— Удовольствие? — громко повторила сама для себя шипширица (она немного картавила, но это ей шло чрезвычайно!), затем на секунду задумалась и посмотрела на шелковицу. — Самое большое удовольствие, — сказал она с расстановкой, по-детски улыбаясь, — если мама почешет мне спину, когда она чешется.

Ее слова вызвали у завсегдатаев новый взрыв хохота, а известный фривольным нравом фискал Гашпар Тибули даже клялся всеми святыми, что подобной глупышки ему еще никогда не приходилось видеть, и она вполне сошла бы за ангела в любом храме, если только сперва раздеть ее.

В «Белом Павлине»

царила непринужденная семейная атмосфера. Завсегдатаи считали себя почти членами семьи и вмешивались в домашние дела Ягодовских. Они уже как бы готовились к тому дню, когда придется выдать шипширицу замуж. «Ей-ей, друзья, нам предстоит еще много хлопот».

Кстати сказать, когорта завсегдатаев была не так уж многочисленна. Всего двадцать — двадцать два человека, не считая нас. За одним столиком сидели Дружба, доктор Иштван Ковик из Визивароша — нудный субъект, который вечно жаловался, что он несчастен, так как не может есть ростбифа, к которому подается чеснок, а он не имеет права располагать самим собой, ибо его в любую минуту может вызвать какая-то графиня, с которой неизменно приключится от запаха чеснока обморок. С ним все соглашались, несмотря на то, что за сорок лет его врачебной практики еще не было случая, чтобы его пригласила какая-нибудь графиня. Третьей персоной за этим столиком был Пал Млиницкий, кутила, задававший тон в компании, помещик из Словакии. Свои земли в комитате Туроц он сдавал в аренду, жил в Буде и ходил в подобные злачные места лишь затем, чтобы изображать здесь из себя креза и олигарха. Он говорил с едва заметным словацким акцентом и очень всем нравился.

Под другой шелковицей сидел уже упоминавшийся Гашпар Тибули с регентом церковного хора. Регент был приземистым, предрасположенным к апоплексии человеком. В отличие от других посетителей, позволявших себе, будучи в веселом расположении духа, подрать иногда горло, он всегда молчал. Воздадим же благодарение судьбе за таких регентов!

За третьим столиком располагались окрестные домовладельцы, вспоминая добрые старые времена, когда их низенькие лачужки приносили больше дохода, чем сейчас — многоэтажные дома в центре города. Это, разумеется, было еще до сорок восьмого года, когда хозяйничали «честные» разбойники и убийцы. В ту пору еще имел силу закон, согласно которому пойманного с поличным разбойника оставляли на свободе, если за него ручались два домовладельца из Буды. Хозяева за двести — триста форинтов ручались за кого угодно, иногда случалось даже, что один владелец дома давал поручительство за десятерых бандитов, а то и больше, поскольку на этом можно было хорошо заработать. Если же обвиняемый скрывался, дом поручителя продавали с торгов, где его покупал за бесценок сам же хозяин и снова продолжал давать ручательства.

Четвертым столиком завладели мелкие министерские чиновники. Они с самого утра садились за преферанс и из года в год играли одними и теми же картами. В перерывах, пока раздавали карты, они с жаром спорили о политике, чаще всего ругали министров, предсказывая их отставку. Можно было бы подумать, что они сами — участники дебатов в парламенте, если бы не эта несообразность: ведь депутаты, как правило, подолгу терпят плохих министров, но зато часто меняют карты.

Однако шут с ними, с этими завсегдатаями, разве всех их перечислишь! Во-первых, я не знаю их всех, а во-вторых, это и неинтересно. До поры, до времени мы отсиживали свое под шелковицами, и все шло без каких бы то ни было изменений, если не считать, что ростбифы иногда были лучше, а иногда хуже. Но во второй половине лета в корчму стали захаживать два странных типа. Один из них был пожилой, франтоватый господин. Он красил волосы, носил тонкое клетчатое пальто, хорошо отутюженные брюки и так сильно был надушен, что, когда он входил, запах резеды совершенно вытеснял доносившийся из кухни запах жаркого. Мы обратили внимание, что он приезжал только один раз в неделю и, пока находился в корчме, на улице его ждал фиакр. Он курил большие гаванские сигары с кольцами, что в «Белом Павлине» было в диковинку и еще больше

возбуждало интерес к нему.

— Наверное, какой-нибудь магнат, — поговаривали завсегдатаи. — Черт возьми, пока он пьет здесь свою порцию вина, на улице фиакр торчит на целых два форинта! За эти деньги он мог бы поужинать в «Национальном казино».

Вначале Ягодовская тоже не знала, кто он такой, спрашивала о нем у нас, хотя старый франт частенько заговаривал с ней.

Однажды она даже осмелилась спросить у него, почему он всегда ездит в фиакре.

— Я не настолько богат, — ответил он, — чтобы ходить пешком.

— Как позволите вас понимать? — игриво спросила Ягодовская (несмотря на свою мощь и величину, она при желании еще могла быть и игривой и кокетливой).

— Если бы я шел сюда пешком, меня бы ограбили по дороге. Езда на извозчике дает мне значительную экономию.

«Наверное, меценат», — думали завсегдатаи.

Только Пал Млиницкий придерживался иного мнения, очевидно побаиваясь, как бы незнакомец не затмил его барского величия.

— Не может быть благородным человек, который избегает встречаться с бедняками. Разве так поступают порядочные люди? Прячется от бедных людей! Видели бы вы меня, когда я иду по улице. От меня они сами бегут, потому что не один такой бродяга попробовал уже моей палки.

Незнакомец каждый четверг появлялся в корчме точно, как по часам, и всегда в одиночестве проводил время за отдельным столиком. Позже Ягодовская, по-видимому, узнала, кто такой этот барин, так как стала обращаться с ним с заметным почтением, но от нас она почему-то все скрывала. И если, бывало, у нее спрашивали о нем, она смущенно отмалчивалась.

Так и оставалась для нас тайной личность, этого важного господина, неизменно являвшегося по четвергам. Что ему здесь нужно? Зачем он ходит сюда? Может быть, здешнее винцо пришлось по вкусу? Э, глупости, ведь он мог бы заказывать его на дом!

К этой тайне (так ведь всегда бывает, — за одним следует другое) прибавилась новая: появление в «Белом Павлине» еще одной интересной фигуры. Это был богатырского сложения мужчина средних лет, с лихо закрученными усами и с грудью Вешелени *. Внезапно появившись в один прекрасный день, он с тех пор словно заложил здесь и душу и тело, постепенно отвоевав себе прочное место под сенью семи шелковиц.

Он был, вероятно, состоятельным человеком, так как все его пальцы были унизаны кольцами, выгодным клиентом — ибо Ягодовская едва успевала подавать ему фрёчи — и, наконец, остроумным малым. Ягодовская охотно обслуживала его, потому что он каждый раз говорил ей какие-нибудь комплименты. Он всячески старался угодить хозяйке, приносил то розу, то гвоздику, которую вдовушка прикалывала к своей пышной груди, а шипширице подарил попугая. Девушка обрадовалась подарку, мы тоже радовались, так как теперь ей под благовидным предлогом, — мол, поговорить с попугаем, — можно было лишний раз выйти во двор.

Так вот и этот геркулес попал вскоре в число завсегдатаев. Что касается истинных завсегдатаев (а мы отличались изысканно аристократическими чувствами), то всех нас немного коробило ласковое обхождение с выскочкой.

Поскольку благородный господин появлялся в корчме только один раз в неделю, а Геркулес (так мы прозвали его) мозолил нам глаза ежедневно, первый отошел на задний план, и в разговорах фигурировал лишь человек с перстнями.

Господин Млиницкий, завсегдатай с наибольшими претензиями, хотя относился с недоверием к новоявленному члену компании, все же ничего не имел против него.

— В конце концов он, кажется, вежливый, обходительный человек. А что льстит немножко Ягодовской и шипширице, так в этом ничего дурного нет. Доброе слово денег не стоит! Попугай… гм, попугай — это уже глупость, лишние расходы. Но ведь и Ягодовская, если рассудить, не чета какой-нибудь заурядной корчмарке. Ягодовская заслуживает большего, гораздо большего!

Однажды профессор Дружба обратил наше внимание на то, что Ягодовская очень уж оживленно и подолгу разговаривает с Геркулесом, но Млиницкий и в этом не нашел ничего предосудительного.