Том 2. Повести
Шрифт:
— И что ты сказал ему на это?
— А что бы ты ответил на моем месте? Пообещал. Странно! Чего ж ты уставился так на меня? А почему бы не отдать мне ее за него? Ведь он же ее в жены берет. Честный, порядочный человек. Вот только разве что годы у него уже не молодые. А может быть, это один я считаю так, что мне его дьявол подсунул. А другие сказали бы — бог послал!
— Ну, а Эржи? — сжигаемый любопытством, воскликнул Кёрмёци. — Что она говорит об этом? Знает она?
— Нет. Но она добрая девочка и любит своего бедного отца!
—
Старый управляющий кивнул головой, схватил свою трость и поспешил к выходу, даже руки не подав бедному Борчани, который выбежал следом за ним в переднюю, где от буфета по всей комнате расплывался сильный аромат яблок. На мебель и пол комнаты уже упала тень вечерних сумерек, потому что свет в переднюю падал через одно-единственное окно, под самым потолком.
— Не уходи так, Петер! — с бесконечной печалью в голосе умолял хозяин. — Неужели тебе не жалко меня и ты не найдешь для меня ни одного теплого слова?
— Нет, нет! — гневно заорал Кёрмёци. — Потому что ты — дурной человек. Бывают люди легкомысленные, но — добрые. А у тебя и сердце злое. Свое собственное дитя продать! Нет, нечестный ты человек. И точка, точка!
Слова Кёрмёци прозвучали в ушах Борчани, будто трубы Вечного суда. Дрожа всем телом, он прислонился к стене. Ноги у него подгибались, голова кружилась.
— Постой! Не кричи так! Ведь, чего доброго, и на улице слышно. Не обвиняй меня! Довольно с меня и того бремени, что я несу. Упрекаешь меня, что я продаю свое дитя? Ну и пусть, продаю! А ты хочешь, чтобы я пустил себе пулю в лоб и сделал бедняжку несчастной на всю жизнь? Крови моей жаждешь?
— Ничего мне не надо, — презрительно отмахнулся Кёрмёци. — Выпусти меня!
Но Борчани, вцепившийся ему в руку, не отпускал его от себя. Между стариками завязалась самая настоящая драка, за которой они и не заметили, что на пороге распахнутой двери, положив красивую белую ручку на плечо Марьянскому, стоит Эржи.
— Не отпущу, — хрипел хозяин, — пока ты не скажешь мне доброго слова и не помиришься со мной. В чем же я виноват, если мне нужны двадцать тысяч форинтов? Нужны! Понял? Поэтому моя дочь и станет женой Планже.
Белая ручка на плече Марьянского затрепетала, а стройный стан девушки склонился, как надломленная лилия.
— Ну так я дам вам эти двадцать тысяч! — подобно грому, рявкнул Марьянский с порога.
Оба дерущихся старика испуганно попятились, заслышав его голос.
— Ах, это ты? Откуда ты взялся?
— Что ты болтаешь? — встрепенулся старик Кёрмёци. — Ты дашь двадцать тысяч форинтов? Этого еще не хватало!
— Продам «Пальфу», — равнодушно ответил Марьянский.
От таких слов у бедного дядюшки глаза под лоб закатились, как у занедужившего орла, а волосы на голове встали дыбом.
— Ты продашь «Пальфу»? Чем же ты будешь жить? Чем? — устремил Кёрмёци остекленелый взгляд на племянника. Но даже в такой горестный час он не потерял чувства юмора: — Уж не думаешь ли ты, что в этом алом ротике кроется житница?
Алый же ротик был в этот миг попросту разинут от удивления, потому что красивая умная головка Эржике ничегошеньки не понимала в происходящем. Глазки ее светились, словно две звездочки. Откуда им, этим двум звездочкам, было знать о приближающейся туче?
Впрочем, что-то, видно, шепнуло сердцу девушки о грозящей опасности, ее сердечко испуганно забилось, и Эржи инстинктивно прижалась к Михаю. А у Михая от этого прикосновения по жилам с удивительной быстротой разлилось приятное тепло. Почти с такой же быстротой, с какой из-под ног его убегали луга и поля «Пальфы».
— Конечно, продам…
— И сядешь мне на шею?
Михай яростно вскрикнул, словно раненый зверь и, гордо вскинув голову, заявил:
— Нет, дядя! Больше ни слова. Достану свой диплом и начну работать.
— Вот как ты осмеливаешься со мной говорить, негодный щенок?!
Глаза старого Кёрмёци готовы были выскочить из орбит; он затопал ногами и поднял кверху руки, словно собирался проклясть непослушного племянника.
Но, понявшая его намерения, Эржике вдруг с проворством белки кинулась к старику и повисла у него на шее.
— Дядюшка, дядя! — сладким голосочком шептала она и нежными ручками гладила его колючие щеки. — Неужели вы сердитесь на меня? Так уж я плоха, чтобы сердиться на меня?
От прикосновения этих нежных ручек дядюшка присмирел, будто медведь в руках укротителя; гневный рокот в груди старика сменился частым прерывистым дыханием рассерженного человека.
— Убью этого мота! — еще некоторое время шипел Кёрмёци, а немного погодя он лишь вздыхал: — Нет, что вы, красавица моя, не сержусь я на вас! — А под конец старик лишь бормотал чуть слышно: — Странный случай, до чего же странный случай!
А Эржи все продолжала гладить дядюшку по щеке и уговаривать его:
— Нет, вы сердитесь на меня! Я чувствую и знаю. И мне от этого так больно, так обидно! — И девушка уронила головку на ладонь старика.
Тут уж Кёрмёци и вовсе растаял.
— Да как ты можешь это говорить, сердечко мое! Чтоб я да на тебя сердился? Что ты мне плохого сделала?
— Так почему же вы так разгневались?
— Почему? Потому, душенька, что этот человек, — Кёрмёци, не глядя на Марьянского, показал на него пальцем, — обманщик. Не там дожидался меня, где мы условились. Но как же это случилось, что вы оба оказались здесь, да еще вместе?