Том 2. Повести
Шрифт:
— Ох, не спрашивайте у меня ничего! От такой жары, я, того и гляди, повалюсь без чувств.
— Если уж падать, милочка, то падай сейчас, в мои объятья, — продолжал озорные речи ее спутник с зонтом. — Потому что дальше тебя будет сопровождать другой слуга, с опахалом.
Мария улыбнулась и украдкой показала озорнику комбинацию из трех пальцев (женщина даже полумертвая способна ссориться):
— А вот этого не угодно?
Тот, что нес булаву, по дороге тоже несколько раз оборачивался и заговаривал с Анной Гергей:
— Ну как, сестренка, боишься короля?
Селищенская
— Ничего, не съест! — И тут же добавила: — Я ведь ни у кого ничего не украла!
Сопровождавший ее слуга с зонтиком наклонился к ней:
— Смотри, красавица, пока солнце сядет, ты еще много-много чужих сердец можешь украсть!
Тут снова обернулся носатый, с булавой:
— Я, право, и не думал, что в Селище так хорошо говорят по-венгерски.
Процессия очутилась под сводами дворца. Здесь возле колоннады трое слуг с зонтиками поклонились и исчезли. Один из них, проскользнув мимо носатого, тихо спросил:
— Ну, что скажете, ваше ве…
— Чш-ш! Попридержи язык. Дивные женщины!
— Никогда бы не поверил!
— Если все Селище такое, будущей зимой велю выстроить себе там замок!
— А я буду в нем комендантом, сударь!
— Ну, доверить женщин Добору — все равно, что козла огородником назначить…
Слуг с зонтиками сменили стройные пажи в белых шелковых, расшитых золотом кафтанах с опахалами из павлиньих перьев в руках. Теперь на каждую красавицу были устремлены сотни павлиньих глаз да еще пара пажеских. Опахала колыхались, порхали с шелестом в воздухе, создавая прохладный ветерок, столь приятный в знойной духоте. Ах, какой ты желанный, ветерок! Пусть и не настоящий, одна видимость, но, все равно, лети, будто ты всамделишный, освежай лица, хмелей от аромата роз, играй коротенькими кудряшками на шее, которые потому только и не угодили в косы и пучки, чтобы подразнить мужские очи, пококетничать с ними…
Под гулкими сводами по коридору наши гостьи прошли во второй этаж.
У лестницы их ожидали с тремя зелеными шелковыми паланкинами шестеро гусар в расшитых сутажом доломанах.
— Садитесь вот сюда, — распорядился длинноносый, показывая на паланкины.
— В эту клетку? — удивилась Вуца. — Что я, перепелка? Не сяду…
— Не перепелка, это верно! Глупый гусеныш, вот кто ты! Ты что ж, не знаешь, где ты находишься? Не боишься, что король тотчас же велит отрубить тебе голову? — затопал ногами Рошто.
— На что она ему, моя отрубленная голова?
Анна Гергей села в паланкин без возражений: на то получила она дома совет старого хитреца-деда; Мария тоже не сопротивлялась, тем более, что ветерок от опахала отлично помог ей прийти в себя. Тут уж и Вуца, видя, что подружки ее не боятся, прыгнула в паланкин, словно белка в клетку, и только тогда завизжала от страха, когда гусары подхватили носилки за ручки и легко, будто перышко, подняв на плечи, понесли их.
— Ой, господи, смотрите не уроните!
На втором этаже дворца находился большой рыцарский зал, увешанный оленьими рогами и оружием. Посредине стоял позолоченный трон. Здесь-то его величество
В королевском тронном зале, словно в храме или в могильном склепе, царила тишина, и шаги отдавались на мраморе пола удивительно торжественно.
Господин Рошто, чтобы успеть пробраться в первые ряды, помчался наверх, прыгая сразу через две ступеньки.
Носатый фактотум окликнул было его:
— Вы что, дяденька, тоже хотите войти?
— Еще бы! — отвечал Рошто, стукнув себя в грудь.
— А лучше было бы, если бы женщины одни пошли к королю.
— Почему же это?
— А вы бы тем временем со мной потолковали. Тут уж Рошто не выдержал и вспылил:
— Пусть с тобой, сынок, гром небесный потолкует. Меня мой хозяин, граф себенский, — коли доводилось тебе слышать про такого, — не к ногам, а к голове прислал. Я-то ведь здесь от лица самого графа, вместо него самого, значит. Так вот я и иду к голове.
— А вы знаете короля-то?
— Нет. Не случалось видеть. Потому и иду.
— Ну ладно, ступайте! Ведите своих женщин.
ГЛАВА VI
Король Муйко и его двор
Из коридора гости попали в вестибюль, в четырех углах которого стояло по королевскому телохранителю с саблями наголо. Когда все четыре сабли одновременно взвились для приветствия, селищанкам показалось, что вокруг засверкали молнии.
Затем двустворчатые двери в зал распахнулись, и красавицы увидели окруженного блестящей свитой короля, восседавшего на позолоченном троне. На голове у него была украшенная перьями цапли пурпурно-красная шапка, на коленях лежала сабля, усыпанная драгоценными камнями. Остальные вельможи с обнаженными головами полукругом расположились возле трона.
Сколько впечатлений сразу! Даже для господина Рошто их было слишком много, а уж что говорить о женщинах! Старый, управляющий в замешательстве продвигался вперед нерешительно.
При виде женщин толпа придворных заколыхалась, зашевелилась, кое-кто вполголоса выразил свое восхищение, где-то звякнула сабля, зазвенела сбившаяся набок золотая перевязь на ментике. На рукоятях сабель, ментиках, головных уборах засверкало великое множество опалов, смарагдов и рубинов.
Король с улыбкой дал гостям знак приблизиться. Господин Рошто сделал еще три шага вперед и бросился на колени. Женщины последовали его примеру. И напрасно: стоя, эти стройные создания были куда красивее. Женщине не пристало преклонять колени; кланяясь, она становится похожей на надломленный у самой чашечки тюльпан.
— Встаньте, — ласково сказал король, и Михаил Рошто, поднявшись, начал по-латыни произносить речь, ту самую, что прошлый раз не получилась у него перед палатином. Тогда он, правда, добрался до пятого предложения, здесь же сбился уже на третьем. А между тем как красочно была расписана в его речи нищета и обездоленность осиротелого бедного края: поля, которые некому пахать; словно проклятая кем-то деревня, на лужайках которой не увидишь играющих детишек, — их нет, они не рождаются, — деревня, в которой не услышишь колыбельной песни…