Том 2. Проза 1912-1915
Шрифт:
— Я никому ничего не хочу дарить или навязывать. Я знаю, верую, что вот этот путь — самый верный к счастью. Мне жалко людей, но я их никуда не только не тяну, даже не приглашаю. Где же мне?! Это вот Коля Зайцев мечтал осчастливить все человечество…
— А кончил тем, что совершил убийство с целью грабежа? Павел некоторое время молча смотрел Верейскому прямо в глаза, которых тот не отводил.
— Да, совершил убийство с целью грабежа, если хотите. Но он мне в сто раз более понятен и близок, чем вы. Он злобствовал, падал, но горел; кричал, что не верует, а может быть, только путь приготовлял тем, что веруют.
Помолчав, Верейский заметил:
— Видите ли, что вы любите вашего приятеля больше меня, в этом нет ничего удивительного, тем более что любовь одно из самых необоснованных чувств. И ставить г. Зайцева выше меня вы можете сколько угодно, но причины, доводы, почему вы это делаете, вы излагаете так сбивчиво и непонятно, что я себе решительно ничего не уяснил. Одно позволю себе спросить: не думаете ли вы, что то, что вы называете самоусовершенствованием, есть не что иное, как скрытый эгоизм? Положим, человеку нечем топить; если я могу, я дам ему дров, а вы будете ждать, когда вы так доусовершенствуетесь, что от одного вашего совершенства ему тепло станет, или будете стараться его возвести на такую высоту, где не обращают внимания на холод. Ваши утешения обхолодавшемуся человеку будут заключаться в удивлении, как можно обращать внимание на такие пустяки. Если вы под сердитую руку да на горячего человека наскочите, так он вас и поколотить может. Ему надо дров купить; совершеннее от этого он не будет, может быть, и счастливее не станет, но ему будет тепло. Я отлично знаю, что люди слабы и глупы, они своими капризами, прихотями больше дорожат, чем первыми потребностями. У последней богаделки есть капризные привычки: чай вприкуску, соленые огурцы, лампадки. Осудите ли вы девочку из мастерской, которую послали за кружевами, а она на хозяйские деньги купила дрянного шоколада, съела его и рассказала со слезами, что у нее украли кошелек? Она две минуты считала себя счастливой, может быть, мечтала об этих минутах, у кого же подымется рука лишить людей желаний? Ведь и жизни-то нашей 50–60 лет, самое большее 70 (или сколько у Давида полагается?), а дальше «труд и болезнь», так как же, как же лишать чего-нибудь, что хоть на время может сделать это существование легче, приятнее?
— И по этой же причине вы тогда дали мне денег для Родиона Павловича?
— Может быть, и по этой, а может быть, и по другой еще. Все-таки, как там ни рассуждай, а человек сам о себе, прежде всего, думает.
Павел снова посмотрел с удивлением на доктора, но теперь глаза того были заслонены стеклами очков, в которых блестела розовая заря, так что вместо глаз виден был только алый блеск.
— Однако я пойду. Кажется, никогда еще мы с вами не говорили так откровенно.
— И никогда еще так ни до чего не договаривались.
— Как и во всяких откровенных беседах, может быть.
— Вы, Ларион Дмитриевич, говорите парадоксами. Может, и все вообще, что вы сегодня говорили, не более как парадоксы.
— Как хотите, так и считайте, а лучше всего — никак не считайте, не думайте о моих словах, если это вас расстраивает.
Не успел Верейский уйти, как на смену явилась Ольга Семеновна. Она так скоро пришла вслед за Верейским, что должна была
— С мужем? нет. Разве Ларион Дмитриевич был здесь?
— Только что.
— Ну, он еще приедет сегодня.
— Сегодня? не думаю. Зачем ему еще раз приезжать?
— А вот за этим.
И Ольга Семеновна показала на мягкий втрое сложенный портфель, где стояли литеры И. В.
— Что это? портфель Лариона Дмитриевича?
— Да. Позабыл. Наверное, заговорился.
— Мы даже о вас говорили.
— Вот как! Верно, говорить было не о чем, — сказала Ольга Семеновна, но расспрашивать не стала. Только немного погодя, словно без всякой связи с предыдущим разговором, спросила:
— Ну, как Родион Павлович поживает, как его хлопоты о наследстве? Скоро получит?
— Кажется. Я ведь этими вопросами не особенно интересуюсь, но тут был у них разговор с Матвеем Петровичем, так говорили, что будто бы скоро дело кончится.
— А Матвей Петрович часто бывает у вас?
— Не то что очень часто, но иногда заходит с Любой.
— Ах да, с Любой!
Помолчав, Ольга Семеновна продолжала:
— Удивляюсь я все-таки Родиону Павловичу, он как-то изменился.
— Да, он изменился.
— Прежде в нем было больше достоинства. А то что же это такое! Люди его ни в грош не ставят, всячески обижают, даже не скрывая, что они его терпеть не могут, и только пальцем поманили, как он уже бежать к ним готов. Прямо тряпка какая-то! Прежде этого не бывало.
— Вы не совсем справедливы, Ольга Семеновна: никто Родиона Павловича не манил, никуда он не бегал, а если он изменился, то скорее сделался более крепким, чем прежде, а не наоборот.
— Ну да, Павлуша, вы их защищаете, потому что влюблены в Любу.
Павел не мог удержаться, чтобы не рассмеяться.
— Действительно, вы выдумщица, Ольга Семеновна! кому может прийти в голову такой вздор?
— Почему? особенно теперь, когда дочь Матвея Петровича выздоровела и сделалась богатой невестой… Что же тут особенного? ведь вы уже не мальчик, это естественно.
— Может быть, это и естественно, но я в Любу нисколько не влюблен; очень дружен с нею, да, но это совсем другое дело.
— Хорошо, хорошо… Я всегда думала и знала, что вы мальчик скромный. Во всяком случае, если вы и умеете хранить секреты, то Люба откровеннее вас и призналась, что в вас влюблена.
— Что же, она вам призналась в этом?
— Не мне одной, она говорила всем, кто хотел слушать, так сказать, всенародно. Это было, когда с вами случилось то несчастье.
— Что вы говорите, Ольга Семеновна? у меня как-то не укладывается это в голове.
Верейская похлопала его по плечу и с ласковою насмешкой сказала:
— Ну полноте строить святую невинность, будто вы даже не предполагали ничего подобного. Вы никого этим не проведете.
— Да право же, Ольга Семеновна… — начал было Павел, но в эту минуту вошел Родион Павлович.
Ольга Семеновна, вероятно, несколько дней не видала Миусова, судя по той нежности, с которой она его встретила. Павел был поражен сообщением Верейской, так что даже не слышал, что говорят около него. Вероятно, Ольга Семеновна звала куда-то Родиона, а тот не соглашался, потому что первые слова, которые достигли сознания Павла, были: