Том 2. Рассказы 1909-1915
Шрифт:
К его удивлению, сосед поднялся с изменившимся выражением лица, немного сконфуженного, но улыбающегося той улыбкой, когда человек знает, что ему скажут, Крыга, притворив дверь, сказал:
— Вы, пожалуйста, извините, но я подумал, что с вами случилось бог знает что… Я прямо не в состоянии был сидеть в комнате. Что такое? Меня зовут Крыга.
— Пафнутьев, — сказал молодой человек, — у меня бессонница, я в дезабилье, прошу извинить.
— Мне показалось… — взволнованно начал Крыга, пристально, с немного жутким чувством смотря на Пафнутьева, —
Пафнутьев покорно и виновато улыбнулся, отводя взгляд. Сидел он, согнувшись, в такой позе, как если бы был разбит параличом, но не желал показывать этого.
— Вот не знаю. Не передашь. В этой сирене какое-то заразительное отчаяние.
Наступило молчание. Маленький растрепанный человек сидел перед Крыгой и улыбался.
— Вы откуда?
— Из Рязани, — сказал Пафнутьев, — я здесь три месяца.
— Учитесь?
— Да. Студент.
— А знакомые у вас есть?
— Нет.
— Как нет? — удивился Крыга. — Чтоб в Петербурге не завелись знакомые?
— Да нет же! — упрямо и сердито повторил Пафнутьев. — Нет никого. Я людей боюсь, — с неловкой искренностью прибавил он, — так вот сжимаешься, сжимаешься, да нет-нет, кто-нибудь и уязвит, и тогда одно отвращение.
— А родственники есть?
— Нет.
— Совсем нет?
— Совсем нет, — весело улыбаясь, подтвердил Пафнутьев.
— Вам надо лечиться, — серьезно сказал Крыга, — что же это, ведь пропадете так?
— Пропаду, — вдруг зло и глухо бросил Пафнутьев; вскочив, он быстро забегал по комнате, шлепая босыми ногами. — Да, нервы расстроены, денег нет! И черт их дери, пропаду, так пропаду… А зачем жить? Скучно, холодно… Холодно, — остановившись и подергивая, как от озноба, плечами, повторил он. — Да вы идите, вам спать нужно, я уж не закричу.
— Ах, милый, — сказал Крыга, — слушайте, я вам валерьянки дам. Хотите? Уснуть-то ведь нужно.
— Не надо мне валерьянки, — сказал Пафнутьев, забегал, суетясь руками по незастегнутому вороту рубашки, остановился и, посмотрев рассеянно на Крыгу, прибавил: — Валерьянки?.. А дайте, отлично.
Крыга, торопясь, вышел, плотно закрыв дверь. В полутьме коридора разбуженные криком и разговором жильцы высунулись из дверей, притаив дыхание; видны были только заспанные, обеспокоенные лица и руки, придерживающие дверь.
— Что там? — шепотом спросила курсистка с усиками.
— Да маленькое приключение, — сказал Крыга, — так, городская мелочь, шелуха жизни; человек пропадает — только и всего.
Курсистка сделала озабоченное, недоумевающее лицо.
— Что с ним, припадок?
— Нет, насморк. Я ему валерьянки дам.
Когда Крыга вошел снова, Пафнутьев, кутаясь в одеяло, сказал:
— Черт его знает, еще погонят отсюда.
— Зачем? — сказал Крыга. — Скажите, что во сне кошмар был. Полсотни накапайте. Уснете.
— Усну. Спасибо.
Крыга сунул ему графин и ушел спать. За стеной было тихо. — “Нет, теперь не уснешь, — собираясь раздеваться, сказал Крыга, — гвоздем
Он взял шляпу, вышел на улицу и, чувствуя с некоторым удовольствием, что есть законный предлог по случаю бессонницы выпить, исчез в ресторане.
Франтоватый, выспавшийся Кильдин, увидев Крыгу, лениво взмахнул бровями, как бы говоря: “да, вчера пошалили, а впрочем, ничего особенного” — сосредоточенно поздоровался, корректно сел, сдвинув колени, высморкался и развалился на стуле, погрузив большие пальцы рук в верхние карманы жилета.
— Мало сегодня в кафе народа, — сказал Кильдин. — А где Иванов?
— Нет Иванова, — усмехнулся Крыга, — он придет, а ты расскажи.
— Что?
— А что вчера говорили.
Кильдин гордо вздохнул.
— О, есть приключения и приключения, — веско сказал он, — но ты, жестокий материалист, хочешь фактов.
— Факты, конечно, были, — серьезно, с завистливым, вытянутым лицом произнес Крыга, — я знаю все: ты встретил солнечную женщину, прелесть девической мировой души, и сказкой прошла ночь.
— Почти, — нагло сказал Кильдин, — но это все вне фактов, это особенное: улыбка, жест и полное соединение взглядами.
— Здравствуйте, — сказал, роняя стул, Иванов. — Я так торопился; если бы вы знали…
— Знаю, — подхватил Крыга, — улыбка, жест и полное соединение взглядами.
— Это о чем? — холодно спросил Иванов.
— Она была спелого золотистого цвета, — невозмутимо продолжал Крыга, — ее несло по течению вниз с нимбом над головой, ты спас ее, а потом снял носки и повесил их на Тучковом мосту; солнышко высушит.
— Я буду пить черный кофе, — сказал Иванов и нахмурился. — Но ты, Крыга… ты, кроме шуток, что вчера делал?
— Да все то же. — Крыга зевнул, говоря. — Удел тут один, братцы, — улыбка, жест и полное соединение взглядами.
Малинник Якобсона
Геннадий долго сидел на набережной, щурясь от солнца и задумчивого речного блеска, пока острая тоска внутренностей не заставила его снова встать и идти на ослабевших ногах. Требовательный, злобный голод подталкивал его вперед, к маленьким тесным улицам, где в окнах домов меланхолически пахло воскресными пирогами, маслом, изредка и легким спиртным дыханием подвыпивших обывателей.
Сплевывая, чтобы не так тошнило от голодной слюны, попадавшей в пустой желудок обильными, раздражающими глотками, Геннадий плелся в теневой стороне домов, стиснув за спиной веснушчатые, покоробленные трудом руки. Он был плюгав, тщедушен и неповоротлив; наивные голубые глаза сидели в его по-воробьиному взъерошенном, осунувшемся лице с выражением тоскливого ожидания. Он хотел есть, все его существо было проникнуто этой глубокой, священной мыслью. Рабочие, эстонцы и латыши, шли мимо него под руку с чисто одетыми женщинами и девушками.