Том 22. На всю жизнь
Шрифт:
— Шут знает, что такое! Провалите вы "Из-за мышонка"! Ах! — возмущается, негодует и волнуется Невзянский. — Да что ты, Борис, радость моя, не видел разве, как волнуются другие люди? — пристает он к злополучному Борису, который говорит по ходу роли слова: "Сударыня, я пришел просить вашей руки".
— Не годится! Никуда не годится! — искренно сокрушается Тимочка и вдруг отчего-то спохватывается и выпучивает на меня с отчаянием остановившиеся глаза.
— Батюшки мои! А где же лакеус? Откуда мы возьмем лакеуса? В пьесе выходит лакей и говорит: "Владимир
Никто не соглашается, конечно. Не стоит гримировать лицо и переодеваться из-за одной фразы доклада. Это скучно. И офицеры, и их родственники, и знакомые не согласны на такую жертву. А без лакея играть невозможно, никак нельзя. Кому же, однако, сказать эти три слова?
Ба! Счастливая мысль приходит мне в голову. Ура! Лакей есть!
— Мы нарядим Галку и научим его доложить, — говорю я.
Но «режиссер» и его «помощник» выражают некоторое опасение.
— Как бы он не испортил нам дела.
— Ну, уж не бойтесь, я это беру на себя, — отвечаю я.
— Ну, если так — пожалуй.
Звать Галку на репетицию нельзя: у него и так много работы дома. Он занят целый день в «замке» уборкой комнат, ходьбою с поручениями, подаванием обеда, ужина, — словом, работы у него немало. И я поэтому решаюсь заняться с ним его ролью дома.
— Галка, — зову я его вечером после чая, — иди сюда.
Он останавливается у порога в пролете двери и замирает как вкопанный.
— Чего изволите, ваше высокородие?
— Галка, кто это?
И я указываю ему пальцем по направлению рыцаря Трумвиля, читающего с тетрадки роль в соседней комнате.
— Так что, его высокородие поручик Чермилов, — отвечает он, еще больше вытягиваясь в струнку и опуская руки по швам.
— Нет, — говорю я с отрицательным жестом, — это не поручик Чермилов. Нет, Галка.
На лице у него появляется выражение самого красноречивого удивления.
— Это Владимир Александрович Карский, — доканчиваю я, глядя в его растерянное лицо.
— Так точно! — соглашается он с тем же оторопелым видом.
— Повтори.
— Так точно!
— Не "так точно" повтори, а скажи: Владимир Александрович Карский.
— Так точно, Владимир Лександрович…
— Без "так точно".
— Без так точно, — уныло вторит он мне.
Я начинаю приходить в отчаяние. Пробую сначала.
После получаса усиленного вдалбливания фразы в плохо уясняющую себе роль голову Галки (при чем Владимир Александрович Карский постоянно варьирует то на Владимира Лександровича Кникина, то на нечто совершенно в ином роде), я отпускаю наконец душу несчастного Галки с миром.
Весь потный от старания услужить "ея высокородию-барыне" (которую и он, и Корнелий, и кухонная «Доротея» очень любят, в то время как рыцаря Трумвиля страшно боятся почему-то), Галка идет накрывать к ужину стол.
Вечер спектакля. Большая белая, под мрамор, зала собрания сверкает сотнями огней. Зажжены огромная хрустальная
Забравшись чуть ли не с семи часов в крошечную уборную, я тщательно, как настоящая актриса, гримирую себе лицо, то есть накладываю на него поверх кольдкрема и пудры легкий слой румян, черню брови и веки и алой губной помадой мажу губы. Белокурый парик с пышной прической, новое лиловое «настоящее» дамское платье с длинным шлейфом, а главное — измененное благодаря гриму лицо делают неузнаваемой скромную Брандегильду.
Я улыбаюсь себе в зеркало, делаю сладкое лицо и низко, почтительно приседаю перед собственным отражением. Потом внимательно прислушиваюсь к тому, что происходит по ту сторону тяжелого занавеса, в зрительном зале. Слышу сдержанный говор, всплески смеха, шум отодвигаемых стульев. Наконец хор трубачей покрывает все предыдущие звуки, служа прелюдией к началу спектакля. Сейчас, вслед за этим должен раздвинуться тяжелый занавес — и первая пьеса с ее исполнителями предстанет на суд снисходительной публики.
Я еще раз окидываю взглядом свой туалет, не переставая шептать слова роли, и хочу уже выйти из крохотной комнатки за кулисы, чтобы оттуда слушать пьесу, как неожиданно со мною на пороге сталкивается какой-то белокурый господин.
Боже, до чего платье и грим меняют человека! Я не узнаю рыцаря Трумвиля, положительно не узнаю. Штатское платье сидит на нем мешковато; рыжеватый парик плохо покрывает голову; приклеенная золотистая бородка меняет общий вид его лица, сумрачного и угрюмого. Брови и усы, напудренные золотистой пудрой, имеют очень странный вид.
— Хотел играть блондином, чтобы не сразу узнали. Не так совестно осрамиться, — говорит он. — Ну, как ты находишь?
— Нахожу, что отлично, — улыбаюсь я. — Только вот что: я тебе подправлю гримировку.
— Ну! И разве ты умеешь, Котик?
— Молчите, рыцарь Трумвиль, и повинуйтесь вашей Брандегильде.
Я усаживаю его перед зеркалом и приступаю к работе: несколько штрихов синей краски под глазами, несколько черточек тушью вокруг ресниц, немного розовой пасты на щеки и румян на губы — и рыцарь Трумвиль превращается в самого очаровательного красавца в мире.
Оба мы смотрим в зеркало сосредоточенными глазами.
— Ну что? Хорош? — восторгаюсь я.
— Ннда… Не то жулик, не то рыцарь из карманщиков…
— Уж ты скажешь! А по-моему, прелестно!
Нас прерывает Тимочка, пулей влетевший в уборную.
— Лаку, ради Бога, лаку для наклейки. Скандал этакий вышел. Ус отвалился в самой патетической сцене. А злодейка Марья Яковлевна еще прибавила — играет, говорит свое, а потом, как увидела, прыснула в руку и вставила: "Что ж это ты, барин, ус-то, видно, себе на свечке опалил". Публика хохочет, а я так и замер. Ужас, подвела как! Скандал!