Том 24. Статьи, речи, приветствия 1907-1928
Шрифт:
Такие его произведения, как «Скупой рыцарь», «Египетские ночи», «Пир во время чумы», «Моцарт и Сальери», обнаруживают в Пушкине редкую даже и для гениальных художников слова способность таинственно проникать в дух и быт чужих стран, отдалённых эпох. На этих произведениях Пушкина особенно ярко сверкает печать неувядаемости, бессмертия, гениальной прозорливости.
Он был изумительный мастер эпистолярного стиля, письма Пушкина до сего дня не утратили значения лучших образцов этого стиля.
Трудно исчислить всё то поразительно талантливое, что написано Пушкиным. Его поэмы «Цыганы», «Братья разбойники», «Кавказский пленник»
Пушкин написал также «Историю пугачёвского бунта», — это такая же попытка поэта говорить точным языком историка, как попытка Шиллера написать «Историю тридцатилетней войны».
Творчество Пушкина — широкий, ослепительный поток стихов и прозы, Пушкин как бы зажёг новое солнце над холодной, хмурой страной, и лучи этого солнца сразу оплодотворили её. Можно сказать, что до Пушкина в России не было литературы, достойной внимания Европы и по глубине и разнообразию равной удивительным достижениям европейского творчества.
В творчестве Пушкина чувствуется нечто вулканическое, чудесное сочетание страстности и мудрости, чарующей любви к жизни и резкого осуждения её пошлости, его трогательная нежность не боялась сатирической улыбки, и весь он — чудо.
Для историка литературы нет темы более значительной и сказочной, чем жизнь и творчество [Пушкина].
О Ромэне Роллане
Не было — и не может быть — таких эпох, когда не разрушалось бы нечто «вечное»; когда воля разума не стремилась бы разбить верования и суеверия, созданные волею его же, разума, его мучительными усилиями найти последнюю истину, несокрушимую уже и для его силы.
Не было, мне кажется, эпохи, когда люди Европы жили бы в столь трагическом состоянии безверия, бессилия, самоотрицания, как они живут теперь, ослеплённые ужасами проклятой бойни 1914–1918 годов и в ожидании ужасов повсеместной гражданской классовой войны.
Больше, чем когда-либо, разродилось людей, философия которых умещается в словах: «После нас — хоть потоп». Никогда ещё умственный и чувственный разврат не принимал таких отвратительных форм, как в наши дни. Никогда люди не отдавались так безвольно, так механически проституирующим влияниям действительности.
Можно ли в прошлом найти годы, когда бы люди так углублённо, с таким напряжением воли и ума трудились над изысканием средств взаимного истребления? И не было эпохи, столь нищенски бедной попытками создать идеологию гуманизма, милосердия. Говорить о гуманизме в наши дни одичания считается «дурным тоном». А если, по старой памяти, всё-таки кричат: «Пожалейте человека», — это кричат, не скрывая ненависти к людям и угрожая местью им.
О гибели, о «закате Европы» говорят и пишут с великим увлечением, остроумно и даже «со вкусом», но не слышно голосов, которые говорили бы о необходимости возрождения Европы.
Грозные дни. Всюду слышишь глухой шум разрушения, и так много злой печали везде. А когда люди веселятся, крики этого веселья напоминают мне отчаянно весёлую песню, созданную после 1906 года в тюрьмах России людьми, приговорёнными к смерти:
Последний нонешний денёчек Гуляю с вами я, друзья…Всё
Один — и не единственный ли? — из таких неутомимо упрямых людей — Ромэн Роллан. Я имею высокую честь считать его своим другом, и поэтому мне очень трудно говорить о нём. Ибо я не принадлежу к числу тех людей, которые находят необходимым говорить о друзьях своих, подчёркивая идеологические или иные «недостатки» друзей. И когда я читаю воспоминания или мнения таких людей о друзьях, я всегда почти вижу не написанный автором эпиграф к этим воспоминаниям: «Я — не хуже его» или: «Я — лучше его». По поводу таких друзей я думаю, что проклятие бога Адаму опубликовано в библии не всё; мне кажется, что после слов: «В поте лица твоего будешь ты есть хлеб твой» бог прибавил: «И друга дам в наказание тебе». Я уверен, что судьба избавит Ромэна Роллана от такого друга.
Не критик, я не стану говорить о нём — поэте, авторе «Трагедии веры», «Жана Кристофа» и превосходной, чисто галльской поэмы «Кола Брюньон». Это, может быть, самая изумительная книга наших дней. Нужно иметь сердце, способное творить чудеса, чтобы создать во Франции, после трагедий, пережитых ею, столь бодрую книгу — книгу непоколебимой и мужественной веры в своего родного человека, француза. Я преклоняюсь перед Романом Ролланом именно за эту его веру, которая звучит во всех его книгах, во всём, что он делает. Для меня Р.Роллан уже давно Лев Толстой Франции, но Толстой без ненависти к разуму, без этой страшной ненависти, которая была для русского рационалиста источником его великих страданий и так жестоко мешала ему остаться гениальным художником.
Говорят: Р.Роллан — дон-Кихот. С моей точки зрения, это лучшее, что можно сказать о человеке. В безжалостной к нам, людям, игре сил истории человек, который жаждет справедливости, — тоже сила и способен противостоять стихийности этой игры.
Владимир Ленин сумел доказать, что философия истории Льва Толстого очень далека от истины и что роль личности в истории не совсем такова, как её оценивал Карл Маркс. Р.Роллан упрям и смел, как настоящий француз, и поистине свободный человек. Нужно обладать крепкой верой в свою правду, чтобы в те дни, когда тысячи отживших людей, обрадованных смертью Ленина, злорадно ликовали, сказать им спокойно и кратко: «Ленин — самый великий человек дела нашего века и самый бескорыстный».
Р. Роллан — первый из литераторов Европы поднял свой голос против войны. Его за это многие возненавидели. Ещё бы — кто же способен любить человека за правду?
В «Очарованной душе» — он, сердцем художник, предчувствует рождение другой, доброй правды, давно необходимой миру. Он предвидит рождение новой женщины на смену той, которая помогает разрушать этот мир, — женщины, которая, поняв свою роль возбудителя культуры, хочет войти в мир властно и полноправно, как законнейшая хозяйка его и мать мужчин, ею созданных и ответственных перед нею за свои дела.