Том 3. Чёрным по белому
Шрифт:
— Мы пролетаем над какой-то деревушкой. Люди, как клопы, ползут по дорожкам. Церковь кажется серебряным напёрстком. Держитесь, сейчас будет порыв ветра.
Мы с Семиразбойниковым поднялись на цыпочки и стали дуть на Попляшихина, а потом сорвали с него шапку и отступили.
Тот человек, который благословлял его, взял с земли тряпку и мазнул Попляшихина по лицу.
— Ой, что это? — закричал тот.
— Птица ударилась, — ответил пилот, — не смущайтесь, сейчас мы пролетаем над рекой. Лодки кажутся щепочками, а паруса — обрывками бумажек. На западе собирается туча. Кажется, будет дождь. Ах,
Семиразбойников притащил садовую лейку и, взобравшись мне на плечи, стал щедро поливать трясущегося журналиста.
— Вода!
— Не вода, а дождь. Он сейчас, впрочем, перестанет.
— А… где мы теперь?
— Двести двадцать метров. Вдали виден какой-то город.
— Две-сти? Спускайтесь, ради бога, спускайтесь! Тут нет воздуха… Я задыхаюсь.
— Понятно, — проревел верзила, — наверху разреженная атмосфера! Приготовьтесь, спускаемся!..
Попляшихин судорожно уцепился за планки аэроплана, молчаливый, со сжатыми зубами, а Семиразбойников поднялся сзади на цыпочках и стукнул товарища кулаком по голове.
— Ой!
— Толчок от спуска, — сказал пилот. — Всегда ударяет в голову. Впрочем, поздравляю, спуск прекрасный.
Мы захлопали в ладоши и подняли бешеный крик, а наш фотограф отступил назад и сунул в карман кодак, которым он снимал полёт Попляшихина.
— Браво, молодцы, ребята! Один момент мы думали, что вы не вернётесь. Совершенно из глаз скрылись.
Попляшихин сорвал с глаз повязку, соскочил с аэроплана и очутился в объятиях друзей.
Семиразбойников приблизился к нему и протянул ему руку.
— Поздравляю, — тихо, сконфуженно сказал он. — Я думал о вас хуже. Вы не трус и держали себя прекрасно.
— А вы знаете, совсем не страшно было. Только какая-то птица шваркнулась о мою физиономию. Дождь тоже потом мочил. А впрочем, пустяки!
— Да, — сказал горячо Семиразбойников, — только с помощью таких отважных и безрассудно-смелых людей и совершается завоевание воздуха.
— Урра, Попляшихин!
Попляшихин подошёл к великовозрастному верзиле и обнял его.
— Без вас мне никогда не сделать бы этого.
— О, что вы, право! — покраснел скромный верзила.
Всякий интересующийся воздухоплаванием мог прочесть на следующий день в газетах:
Вчера мне удалось достичь того, о чем тысячи людей только мечтают…
Я поднялся на аэроплане. Удивительная вещь: как только я уселся на своё место, в душу закрался жуткий, предательский страх, но стоило только отделиться от земли, как страх исчез и уступил место какому-то странному спокойствию и лёгкости…
Ветер свистал в ушах, фуражку рвало с головы, но это происходило не со мной, а где-то далеко-далеко. Перед глазами развёртывалась великолепная панорама. Вот внизу, под ногами, какая-то деревушка. Церковь кажется серебряным напёрстком, а люди — жалкими, мизерными клопами.
Мы пролетаем над рекой… Что это, какие-то щепочки? Нет, это лодки. А на них что — лоскутки бумаги? Да ведь это же паруса!
Пилот кричит:
— Пятьсот метров, шестьсот, семьсот!
В ушах шум, дышать затруднительно, я прошу спуститься.
Несколько минут молчания, сильный толчок, больно отразившийся в голове, — и мы снова на земле, среди восторженно приветствовавших нас друзей…
И кажется, будто это был сон! будто
«Свершилось — воздух завоеван».
Статья Попляшихина появилась в газете 12-го числа. А 13-го в другой газете, конкурирующей с попляшихинской, появилось подробное описание всех стадий полёта Попляшихина, иллюстрированное фотографическими снимками.
На снимках ясно было видно — какой дождь мочил Попляшихина, какая птица задела его крылом и какой ветер сорвал с него фуражку.
Все боялись, что Попляшихин повесится. Но он только запил.
Мой сосед по кровати
Гостей на этой даче было так много, что я не всех знал даже по фамилиям. В 2 часа ночи вся эта усталая, нашумевшая за день компания стала поговаривать об отдыхе. Выяснилось, что ночевать остаются восемь человек — в четырех свободных комнатах.
Хозяйка дома подвела ко мне маленького приземистого человечка из числа остающихся и сказала:
— А вот с вами в одной комнате ляжет Максим Семеныч.
Конечно, я предпочел бы иметь отдельную комнату, но по осмотре маленького незнакомца решил, что если уж выбирать из нескольких зол, то выбирать меньшее.
— Пожалуйста!
— Вы ничего не будете иметь против? — робко осведомился Максим Семеныч.
— Помилуйте… Почему же?
— Да видите ли… Потому что компаньон-то я тяжелый…
— А что такое?
— Человек я пожилой, неразговорчивый, мрачный, все больше в молчанку играю, а вы паренек молодой, небось душу перед сном не прочь отвести, поболтать об этом да об том?
— Наоборот. Я с удовольствием помолчу. Я сам не из особенно болтливых.
— А коли так, так и так! — облегченно воскликнул Максим Семеныч. — Одно к одному, значит. Хе-хе-хе…
Когда мы пришли в свою комнату и стали раздеваться, он сказал:
— А ведь знаете, есть люди, которые органически не переносят молчания. Я потому вас и спросил давеча. Меня многие недолюбливают за это. Что это, говорят, молчит человек, ровно колода…
— Ну, со мной вы можете не стесняться, — засмеялся я.
— Ну, вот спасибо. Приятное исключение…
Он снял один ботинок, положил его под мышку, погрузился в задумчивость и потом, улыбнувшись, сказал:
— Помню, еще в моей молодости был случай… Поселился я со знакомым студентом Силантьевым в одной комнате… Ну, молчу я… день, два — молчу… Сначала он подсмеивался надо мной, говорил, что у меня на душе нечисто, потом стал нервничать, а под конец ругаться стал… «Ты что, — говорит, — обет молчания дал? Чего молчишь, как убитый?» — «Да ничего», — отвечаю. «Нет, — говорит, — ты что-нибудь скажи!» — «Да что же?» Опять молчу. День, два. Как-то схватил он бутылку да и говорит: «Эх, — говорит, — с каким бы удовольствием трахнул тебя этой бутылкой, чтобы только от тебя человеческий голос услышать». А я ему говорю: «Драться нельзя». Помолчали денька три опять. Однажды вечером раздеваемся мы перед сном, вот как сейчас, а он как пустит в меня сапогом! «Будь ты, — говорит, — проклят отныне и до века. Нет у меня жизни человеческой!.. Не знаю, — говорит, — в гробу я лежу, в одиночной тюрьме или где. Завтра же утром съезжаю!» И что же вы думаете? — Мой сосед тихо засмеялся. — Ведь сбежал. Ей-богу, сбежал.