Том 3. Менестрель. Поэмы

Северянин Игорь Васильевич

* * *

В сентябре В осенний парк поэта потянуло, И я поехал в Гатчину. Весь день Я пробродил в безлюдном Приорате, А к вечеру зашел и к старику, К отцу красивой дочери. Приветлив Он был со мной и чаем угостил. И в этот раз мы выпили изрядно Убийственно-живительного зелья. Я вскользь спросил о Злате, но она Уж месяц, как уехала работать. И в Петербурге у портнихи модной, Вблизи Стремянной улицы жила. Ее же сестры — Маша, Анна, Лиза И Феня — находились при отце. Две первые, замужние, имели Уже детей по два-четыре года. И красотой совсем не отличались. Но Лиза, младше Златы, миловидный Утонченный и хрупкий был ребенок, Которому двенадцатый шел год. И крошка Феня, шустрая резвунья, Была мила; ей было только семь. Два месяца еще прошло. Настала Зима, — мне захотелось в зимний парк. Ах, Гатчина, излюбленное место Моих прогулок на норвежских лыжах, Музей моей весны, как я однажды Назвал тебя в одной поэме, много Ты говоришь душе моей и сердцу! Люблю благословенно повторять Упругое и звучное названье. Ах, Гатчина, какая ты теперь? Боюсь подумать. Скройся, злободневность, Минувшего собой не оскверняй! И в этот раз зашел я к Тимофею Из парка отдохнуть и посидеть; Зашел

к нему я в полдень отогреться: Мороз трещал румяно на дворе. Все были дома: было воскресенье, И, как приятный для меня сюрприз, Приехала из Петербурга Злата, Одетая со вкусом, очень просто, Она играла с маленькою Феней И весело шутила. Я, любуясь, Невольно засмотрелся на нее. Она мгновенно взгляд мой уловила, Слегка смутилась, волосы оправив, И скромно села к чайному столу. Я после чая предложил ей вместе Со мною в парк пройтись; она охотно Без всякого ломанья согласилась. И, говоря вполне непринужденно, Мы с ней прошли, так молодо смеясь. О белый снег, холодный и пушистый, О, старый парк, дремотный и тенистый, О первая священная любовь!

* * *

Да, верил я тогда в предназначенье, Во вдохновенность встреч, в любовь такую, Которая охватывает вдруг Всего-всего, безразумно владея И сердцем и душой. Интуитивно Я понял вдруг, что Злата неспроста Мне встретилась, а послана судьбою. И к девушке присматриваться зорче Я стал тогда, и вот что я заметил: Под кажущимся внешним оживленьем Таилась в ней какая-то печальность, Какая-то неясная мне боль. Я подошел к ней осторожно, И, тронутая ласковым участьем, Мне девушка доверчиво открылась.

* * *

«Я вижу, человек вы благородный, — Так начала свое повествованье, — И с вами познакомиться отрадно, Поверьте, было мне, но не сердитесь, Таится в этом маленькое „но“: Раз вы хороший, добрый, честный, чистый — А в этом я хочу не сомневаться, — Как вы могли, как только вы решились С моим отцом поддерживать знакомство? Вы юноша еще, почти ребенок, И всячески вам надо опасаться Дурных влияний, и людей порочных, Испорченных, стараться избегать. А мой отец (Господь, прости мне эти Для дочери опасные слова!) Пропойца, негодяй, он нехороший, Нечестный человек. Вы пьете с ним. При том, мне кажется, гораздо больше, Чем следует; не глупо ль прозвучало, Что следует пить водку, эту мерзость, Губящую как тело, так и дух? Я — враг ее: она мне причинила Так много горя; матери моей Ускорила кончину, потому что Отец мой, вечно пьяный, поведеньем Бессовестным ее в могилу свел. Я — враг ее, а раз отец — пропойца, Естественно, что и ему я враг. И если вы действительно хотите Мне другом быть, не пейте больше, милый, И не ходите в этот дом проклятый, Где нераздельно властвует вино».

* * *

Мы долго в этот вечер говорили И с каждой фразой думами сближались, Бродя сначала зимним Приоратом, А под вечер по улицам-аллеям, Залитым электрическим сияньем И занесенным белым покрывалом. Снег сыпался, и, в отблесках фонарных, Любовь в глазах у Златы расцветала; В своих глазах любви не мог я видеть, Но девушкины очи говорили Так ясно мне, что и в моих глазах Заметили они расцвет любовный. Я этого не чувствовать не мог. С последним поездом мы возвратились В столицу, я отвез ее до дома И, слово взяв встречаться и по почте Беседовать, отправился к себе.

* * *

В те годы я бывал ежевечерне В театрах, преимущественно в Зале Консерватории, где Церетели Держал большую оперную труппу. Я музыку боготворю не меньше Поэзии, и удивляться надо ль, Что посещенье оперы являлось Потребностью моей необходимой. В сезон поста великого, у Гвиды Я слушал итальянцев с упоеньем. По воскресеньям даже дважды в день я Ходил в театр: и вечером, и утром. Нечасто исполняемые пьесы Давались там: «Германия» Франкетти, «Заза» Леонковалло, «Андриена Де Лекуврэр» синьора Чилеа, Там удалось прослушать «Джиоконду», Чтоб временно увлечься Понкиелли, Где так неподражаем Титто Руффо… Да, имена там были звездоносны: Певала там и Лидия Берленди, И Баронат, и Гай с Пеллингиони, И Арнольдсон с Ансельми, Баттистини, И Собинов, и Фигнер, и Клементьев. Липковская там делала карьеру, И Монска промелькнула метеором, И упояла нас колоратурой В «Титании» кудесница Ван-Брандт. Она была великою малюткой, И это имя — целая эпоха В моих переживаниях музыкальных. И Мравина Евгенья Константинна, Моя сестра троюродная, Сказка, Снегурочка и Жаворонок Вешний, В тот год дала прощальный свой концерт, Заканчивая деятельность грустно, С печатью смерти, со следами прежней, Блистательной когда-то красоты. Со мной в театр ходить любила Злата, И юная старушка «Травиата» Сближала нас немало, слава ей! И как бы «Травиату» ни бранили За ветхость, примитивность и слащавость, Не поддаваться чарам этих звуков Не в силах я и «слабостью» горжусь: Любя ее до дней своих последних, Я этим самым верен милой Злате, И, отдавая должное Пуччини И Дебюсси, я Верди не отверг.

* * *

По вечерам, когда она кончала Работу в мастерской, я приходил к ней И дожидал у лестницы. Она Спускалась вниз. Я целовал ей руки, Заглядывал в глаза и, повторяя В восторге имя, сладостное слуху, И плакал, и смеялся, как дитя… О, как она была нежна со мною, Моя подруга, золотая Злата! Как глубоко и солнечно любила, Во всем меня оправдывая вечно! Мы с нею шли по улицам бесцельно, Но и бесцельный путь был полон цели: Он вел к вершинам чувства молодого, И в этом крылась благостная цель. Так мы встречались часто, но и писем Немало посылали мы друг другу, И, если же собрать теперь, поэма Моя, пожалуй, станет бесконечной, И не ее ли письма неземные, Земной рукой написанные, дали Тебе, о Русь, жемчужную поэзу: «Не может быть! вы лжете мне, мечты!»

* * *

Я беден был. Я жил на средства дяди. Он маме ежемесячные суммы До дня, когда мне счастье улыбнулось, Переводил корректно-аккуратно, Но переводы были так мизерны, А жизнь в столице не была дешевой. Сестра, имея дом свой, нам квартиру Давала gratis и немного денег. Я беден был, но поступать на службу Упорно избегал: дух канцелярий Был для меня, свободного, противен. И чувствовать начальство над собою Казалось мне позорным униженьем, Но мамочка всегда со мной делилась Последним

и, отказывая часто Себе в необходимом, доставляла Возможность посещать театр и книги Приобретать. Мне было лет 16, Когда приехал к маме я с Квантуна, Где в Порте Дальнем больше полугода С больным отцом провел. Он после в Ялту, Один уехал, и весной четвертой Столетья нового, во время русско — Японской бойни, умер от нефрита. Замечу между прочим, что в реальном Еще учась, стал собирать я книги. В два года, проведенных в Петербурге, Мне удалось, томов в пятьсот, любовно Составить библиотеку, где были Все классики и много иностранных Фантастов с Мариэттом во главе. Я к фантастической литературе Питал с младенчества большую склонность: За благородство бедных краснокожих, За чистоту отважных амазонок, За красоту тропической природы, За увлекательный всегда сюжет. Густав Эмар, Майн Рид, Жюль Верн и Купер, Андре Лори, Люи де Буссенар И Памбертон… не вам ли я обязан Живою фабулой своих стихов? Но Эдгар По, Джек Лондон с Конан Дойлем Меня не увлекали никогда. Из мистиков любил я Метерлинка И в Лохвицкой улавливал его Налет. Из скандинавов Генрик Ибсен Едва ль не первый эго-футурист. Оскар Уайльд и Бернард Шоу явно Влиянье оказали на меня. Из классиков Тургенев с Гончаровым Излюблены мной были: русских женщин Они познали сущность. Мопассан Гуманность воспитал во мне, и Пушкин Мой дух всегда заботливо яснил. Благодаря хожденьям постоянным По операм и к музыке влеченье Мои стихи исполнены мелодий.

* * *

Я беден был — душа была богата. Я счастлив был: меня любила Злата, Но с ней разлука мучила меня, И то, что приходилось ей работать, Чтоб жить самой и помогать сестричкам, Меня терзало непрестанно. Мне Хотелось жить с-ней вместе, но на это Изрядно много денег было нужно: К себе же взять в квартиру не решался, Боясь ее подвергнуть оскорбленьям Не матери, конечно, нет — она Меня любила слишком беззаветно, Да и воспитана была прекрасно. Боялся я другого: муж сестры И экономка, — их квартира выше Над нашей этажом, — могли принудить Мою сестру лишить квартиры маму За потаканье всем моим причудам. Да и сама бы Злата, я уверен, От этого проекта отказалась. Она была горда, самолюбива, И «сесть на шею», выразясь вульгарно, К моей старушке-матери, понятно, Ее натура ей бы воспретила. Жениться же на ней, сказать по правде, Мне было дико и смешно немного Не оттого, что я боялся шага Подобного, и просто оттого лишь, Что не имел в виду работы вскоре, Не знал, какие ждут меня успехи. В литературе жил подобно птичке — Ну, кратко говоря, я был поэт! Моя сестра единственная Зоя, От брака мамы первого, любила Искусство во всех отраслях, имела Абонемент в Мариинском театре, А Фофанов и Лохвицкая были Всегда ее настольными томами. И под ее внимательною лаской В версификации я упражнялся. Она внимала очень благосклонно Моим довольно смелым упражненьям И всячески их нежно поощряла. Моя сестра единственная Зоя Имела мужа, чуждого духовно, Поручика саперного в отставке, В которого в семнадцать лет влюбилась Неопытною девушкой, — но после, Я думаю, но я не утверждаю, — К избраннику немного охладела, Поближе разглядев его никчемность. Но никогда не показала виду, Что может быть несчастной, беззаветно Всю отдала себя на счастье мужу. Была высоконравственной при этом, И никогда никто не мог услышать От Зоечки ни жалобы, ни слова Неудовольствия своею жизнью: Она была весьма самолюбива И гордо замкнута. Моя сестра Имела дом вблизи Морской и дачу Под Обоянью, но богатой вовсе Ее я не решился бы назвать. Да, мне добра она всегда желала, Но, будучи воспитана иначе, Чем я, условностям дань отдавая, Не все во мне оправдывала: то уж, Что я слонялся целый день без дела И попадал под скверные влиянья Людей, подчас совсем иного круга, Стал попивать нередко, не имея Ни денег, ни занятий, было ей Довольно неприятно, и могу ли За это осудить мою сестру? Не в этом дело все-таки, и ближе Я буду к цели, если я замечу, Что Клавдия Романовна, сначала В дни Зоиного детства, гувернантка, А после брака — в доме экономка, Игравшая большую роль в семье, Совместно с мужем сестриным старались, Протестности моей мне не прощая И недолюбливая за насмешки Над ними, нас поссорить, чтобы Зоя Поставила мне строгий ультиматум, Как старшая, замужняя сестра: Принять как-либо место, благо много Протекции имелось, иль учиться, Чтобы экстерном выдержать экзамен И получить, как паспорт мэра, ценз. При этом мне советовалось — вовсе Знакомства прекратить с родными Златы, И даже, правда, очень деликатно, Сквозил намек, что мне она «не пара» И ничего хорошего не выйдет Из нашей с нею дружбы и любви. О, я не внял ничьим, ничьим советам И продолжал по-прежнему знакомство С тем, с кем хотел, на поле развивая Большой и независимый талант. И в этом направленьи, как и прежде, Меня всегда любовно поощряла Моя сестра единственная Зоя.

* * *

Я беден был, и чем я был беднее, Тем больше мне хотелось жить, и я Решил во имя торжества весенней Любви, большую жертву принести. Послушайте, не смейтесь, для поэта И юноши пятьсот переплетенных В сафьян и коленкор томов, любимых Писателей, продать — не жертва ль это? Лишиться их в один несчастный день, Не с детства чуть ли книги собирая, Еженедельно с них стряхая пыль, Не жертва разве? Как для вас — не знаю, Но для меня был труден этот шаг. И вот из Александровского рынка Позвать велел я Марье букиниста, И библиотеку, тоскуя, продал За… семьдесят рублей! На эти деньги Я нанял Злате комнату поближе К себе и стал с утра к ней ежедневно Ходить и с нею проводить все дни.

* * *

О, в пятом этаже на Офицерской Вблизи Казанской части уголок! Пою тебя восторженно и звонко, И вдохновенно светятся глаза! Что книги мне! Ах, что мне все на свете! Я приобрел подругу целиком! Она мне в этой комнате убогой Впервые отдалась, такое счастье Мне подарив, какому больше в жизни Уж повториться не было дано! Такое счастье, что и мне, поэту, Волхву кудесных слов и выражений, Словами невозможно передать! Такое счастье сильное, большое, Живое, неповторное такое, Что даже страшно, как могу на свете Еще я жить, то счастье потеряв! Такое счастье, истинное счастье, Которое спустя шестнадцать весен И разлюбив с тех пор полсотни женщин, Испытываю всей своей душой! Такое счастье ярко-золотое, Что и теперь его припоминая, Я жмурить принужден глаза мечты, Иначе сердце может разорваться. Иначе я с ума сойду — такое, Такое счастье мне дала она!