Том 3. Менестрель. Поэмы

Северянин Игорь Васильевич

Виденья введенья

В соборе чувств моих — прохлада, Бесстрастье, благость и покой. И высится его громада Над всей набожностью людской. В душистом сумраке собора, Под тихий, мерный перезвон, Лампады нежности у взора Глубокочтимых мной икон. Но прежде, чем иконным ликом Отпечатлеться на стене, Живущая встречала криком Любви меня и шла ко мне Доверчиво, порывно, прямо, Все отдавая, ничего Взамен не требуя. Для храма Она отныне — божество. Мои возлюбленные — ныне В соборе вечных чувств моих Почили в мире, как богини. И перед ликами святых Клоню благоговейно стих И поклоняюсь их святыне. В тяжелые часы сомнений, — Под старость страшные часы, — Я в храм несу венки сирени Для ликов мертвенной красы. Несу фиалки и мимозы, Алозы, розы и крэмозы, И воскуряю фимиам, И на иконах небылозы, Рубинные роняя слезы, Вздыхают по минувшим дням. И между тем как сердце мечет Прощенье мне и ласку льет, Бубенчик ландыша щебечет И лилий колокол поет. В тиши я совершаю мессы, Печальный траурный обряд, И все они, мои принцессы, Со мной беззвучно говорят. И

чем звучней беззвучный шепот, И чем незлобивей слова, Тем тяжелее мне мой опыт Уничтоженья божества… Но стоны муки прерывая, Так гулко, что трепещет мгла, Поют, что мертвая — живая, Собора чувств колокола. И оживленные иконы Изнедриваются из рам, — И все мои былые жены Толпою заполняют храм. И молвят речью голубою, Приемля плоть, теряя прах: «Обожествленные тобою, Мы обессмертены в веках… За это нет в нас зла и мести: Пей всепрощенье с наших уст…» И вторят им, сливаясь вместе, Колокола собора чувств.

Часть I

1

Иван Васильевич Игнатьев, Эгических издатель книг, Любимец всех моих собратьев, Большой проказник и шутник, Лет восемнадцати с немногим, Имевший домик на Песках, В один из невских дней убогих Ко мне ворвался впопыхах: «Я только что от Сологуба!» — Вскричал взволнованный такой И, жалуясь на схватки зуба, Затряс подвязанной щекой: «Он альманаху футуристов Дает поэму строк на триста, Но под условьем, чтобы Вы С ним познакомились и лично Поговорили…» — «Что ж, отлично, — Ответил я. — Я ни совы, Ни ястреба, — орла тем паче, — Бояться не привык и, значит, Иду к нему в ближайший день, Но только Вы, Иван Васильич, Пристрожьтесь: часто дребедень Берете Вы, Господь Вас вылечь, От недостойных новичков — Бездарных жалких графоманов, И симулянтов, и болванов, Хотящих ваших пятачков И более чем легкой славы…» — Перегружать пугаясь главы Подробностями, я лечу На грезовом аэроплане Вперед, вперед, поставив Ване За упокой души свечу: Зимою следующей бритвой Он перерезал горло. Что Его заставило, никто Не знает. Грустною молитвой Собрата память осеня, Я вдаль стремлюсь; влечет меня Уютный мыс воспоминанья, Где отдохнуть от лет лихих Среди когда-то дорогих Людей смогу я, друг мечтанья.

2

В студеный полдень октября, — В такой обыденный, но вещий, — У Сологуба на Разъезжей, От нетерпения горя Увидеть стильного эстета, Я ждал в гостиной. На стене Лежала женщина в огне Дождя при солнце. Помню, эта Картина, вся лучистый зов, Какую создал Калмаков, Меня тогда очаровала. И вдруг, бесшумно, предо мной Внезапно, как бы из провала, Возник, весь в сером, небольшой Проворный старец блестко-лысый С седою дымчатой каймой Волос вкруг головы. Взор рысий Из-под блистающих очков Впился в меня. Писатель бритый, Такой насмешливый и сытый, Был непохож на старичков Обыкновенных; разве Тютчев Слегка припомнился на миг… Меня смущая и измучив Осмотром острым, дверь старик Раскрыл, ведущую из зала В свой кабинет, и указала Мне выхоленная рука На кресло против старика.

3

Мы сели и, храня молчанье, Сидели несколько минут. Затем он стал чинить мне «суд» И делать резко замечанья По поводу моих доктрин Футуристических. Вопросы Я обответил, как умел, В дыму крепчайшей папиросы… Я стал вдруг вдохновенно смел, — И засвистали окарины, Запчелила виолончель, Ударил по сознанью хмель, И трельный рокот соловьиный Объял всю комнату: то я Читал, восторг в груди тая, — Читал поэт перед поэтом! Смягчая лаской строгий глаз, Меня он слушал. Мой экстаз В поэте, чтеньем разогретом, Святые чувства всколыхнул. Он улыбнулся, он вздохнул… И понял я, что было в этом Так много доброй теплоты И разволнованной мечты. В дверях Настасья Николавна, Его сотрудница и друг, С улыбкой появилась вдруг…

4

За чаем мы болтали славно, Иронизируя над тем Или иным своим собратом И критиком, совсем распятым Гвоздями наших ядных тем… Так совершался мой восход: Поэт был очарован мною, — Он вместе со своей женою Немало приложил забот, Чтоб выдвинуть меня из мрака Безвестности. В разгаре драка В то время с критикой была У юноши. Его признанье Меня — в огонь подлило масл, Но был огонь уже угасл, И, несмотря на все старанья Презренных критиков, взошел Я на Поэзии престол! Недели через две в салоне Своем дал вечер мне Кузмич. За ужином сказал он спич В честь «блещущей на небосклоне Вновь возникающей звезды», И приглашенные светила Искусства за мои труды Меня приветствовали мило И одобрительно. А «Гриф» Купил «Громокипящий кубок», И с ним в горнило новых рубок И сеч пошел я, весь порыв.

5

В те дни еще со мной по-свински Не поступал никто, и вот Уже мы с Сологубом в Минске, Где вечер Сологуб дает, С участием Чеботаревской, Его жены, и — слава им, Меня повезшим! — и с моим… Мы едем с помпой королевской, Пьем в ресторанах только «мумм» И производим всюду бум, Встречаемые молодежью, Уставшею по бездорожью Литературному брести И ныне нам во славу божью Венки решающей плести. В разгаре вечер. Старый лектор, Сошедший с кафедры, под плеск Ладоней, свой смакует блеск И пьет хвалы живящий нектар. Вдруг в лекторскую голоса Врываются: под смех и взвизги Две старших классов гимназистки, Как стрекоза и с ней оса, — Летят на Сологуба прямо, И старшая, смотря упрямо И пристально в глаза ему, Твердит: «Люблю Вас, — потому Вас целовать не знаю срама». И с этими словами в лоб Поэта длительно целует. Жена, конечно, не ревнует: Ведь дети вроде антилоп: Невинны и наивны. Эти ж Еще так юны. Как же встретишь Причуды и проказы их, Как не с улыбкой губ своих? Поцеловав, смеется звонко, И

вдруг конфузится она, И шепчет голосом ребенка: «Я Сонечка Амардина…»

6

«Вы не завидуете, — спросит Меня читатель, — что не вас Поцеловать девица просит, Взобравшаяся на Парнас?» Что значит зависть? Вот, во-первых, Мой вопросительный ответ. А во-вторых, играть на нервах Самостоятельно поэт, Привыкший, знающий секрет Несравниваемых успехов, Вам холодно ответит: «Нет». Бряцая золотом доспехов Своей одарности, в те дни Поездки первой по России Я покорял толпу впервые И зажигал в сердцах огни. В тончайшей лекции своей Про «Дульцинею» и «Альдонсу» Мне из похвал поэт лил бронзу И пел меня, как соловей. «Блистательнейший изо всех Поэтов, здравствующих ныне», — Он называл меня. Успех Ему обязан мой. О сыне Заботится ли так отец, Как обо мне старик, певец Елисаветы и Маира? Ему, поэту, и жене Его я вечно благодарен: Она всегда лучиста мне, Он неизменно светозарен. Признался как-то мне Кузмич, Что в первые же дни знакомства Моих стихов победный клич И их всевластное огромство В его душе зажгли такой Ответный блеск, что он тенью Вокруг квартиры, где с мечтой Я жил, блуждал, дыша сиренью Живительной моих стихов. За это я любить готов Его восторженность весенью.

7

Из Минска в Вильно, а оттуда Чрез Харьков в Катеринослав, Дурманя головы от гуда И блеска двух слиянных слав. Оттуда в пеструю Одессу, Попутно Пушкина-повесу Невольно вспомнив. Вот и пост Великий — время запрещенья Стихов и песен. Посещенье «Гамбринуса» и с Сашкой тост За Куприна. Автомобили В «Аркадию». И де-Рибас, Юшкевич, Лоэнгрин и Нилус, И Щепкин с Федоровым. Час Или неделя? Что случилось За это время? Сологуб Придумал нам пока забаву: Поехать в Крым, а сам в Полтаву, В страну окороков и круп, Вишневых хуторов и смеха, Нас в Ялту проводив, уехал Покушать малоросский борщ И лекцию прочесть хохлушкам — Как ты там брови не топорщь! — Такую чуждую их ушкам, Привыкшим к шепоту Грицько, В котором мед и молоко… На дряхлом пароходе «Пушкин», Лет двадцать шесть тому назад, В год моего рожденья, тело Семена Надсона несмело Привезшего из Крыма, взгляд Последний бросив на Одессу, Мы вышли в море, за завесу Тумана, кушая цыплят И запивая их «удельным»… О, не был наш маневр бесцельным: Кур за детей их не кляня, Я качку перенес геройски, — Недаром капитан «по-свойски» Бороться с ней учил меня… Мафусаильчат, весь проржавен И валчат, с горем пополам Шел этот «Пушкин», как Державин По взбудораженным валам…

8

С Настасьей Николавной в Ялту, Заехав в Севастополь, мы, В разгар таврической зимы, Попали к вечеру. Приял ту Красу я тотчас. От Байдар Вдоль побережья нас автобус Извилисто стремил. Мы оба С восторгом на морской пожар — Заход светила — любовались. Когда же Симеиз, отдалясь Своею мраморною тьмой, Исчез, казалось нам, в самой Пучине моря, мы отдались Иным красотам, и Мисхор Привлек взыскательный мой взор. В большой гостинице «Россия», Где мы остановились, я Узнал, что многие больные Живут в ней, и, портье прося Мне сообщить — не здесь ли тоже И Мравина, ответа с дрожью Я ждал, и был его ответ: «Они живут здесь много лет». Я к ней вошел — и мне навстречу — О, как я боль свою оречу! — Поднялся… скрюченный скелет. Улыбкой выблеклой встречая, Без голоса и без лица, С печатью близкого конца, Она мне предложила чая. Она была в рядах светил, В нее влюблялись без рассудка, — И вот туберкулез желудка Ее в руину превратил. Ужель она была Снегурка, Татьяна, Джильда и Лакмэ? Удел людей — удел окурка: Так все истлеем мы во тьме. Смотря на солнечное море, Умолк я грустный у окна… Она скончалась после вскоре, И стала вновь собой она: Искусство вечно выше жизни, И жрец его — сверхчеловек, В какие рамки нас ни втисни И как ни дей из нас калек!.. Мы в Ялте пробыли два дня лишь И наняли автомобиль На Симферополь, снегопыль Вздымив. О, как меня ты жалишь, Змея воспоминанья! — в край И олеандров, и магнолий Меня вдруг повлекло всей волей… Оттуда мы в Бахчисарай Проехали, и в Симферополь, — В татарский город сволочей, — Вернулись на неделю. Чей Там облик властвовал? Европа ль? Иль Азия? Ах, для очей, Конечно, Запад! Но для духа — Монголка, и притом старуха…

9

А там и дорогой Кузмич Приехал вскоре к нам в Симферо. Одна забавная афера Произошла тогда. Не бычь Свои глаза, быкообразный, Но добродушный дилетант: Твой добродетельный талант Развенчивать мне нет соблазна. Наоборот: ты очень мил, Сердечен, мягок, деликатен, Но и на солнце много пятен, А ты ведь солнца не затмил!.. Так вот, один купец-богач, Имевший дом, сестру и маму И сто одну для сердца даму, Пек каждый день, но не калач, А дюжину стихотворений И втайне думал, что он гений. Купец был ультра-модернист И футурист; вообще был «ультра», Приверженец такого культа, Какому очень шел бы хлыст… Он, например, писал: «Сплету На грудь из женщин ожерелье», — Чем приводил всегда в веселье Его внимавших на лету. Нелепость образа смешна: Каким же нужно быть колоссом, Чтоб женщинам длинноволосым Дать место на груди? Одна На нем повиснувшая дева Его склонила б до земли; А несколько — кишки из чрева С успехом выдавить могли… Томимый жаждой славы, он Решил истратить сотен восемь, Чтоб влезть на славы пышный трон, А потому, придя к нам: «Просим К себе на вечер», — он сказал. Мы были там. Огромный зал Был декорирован венками. Гирлянды вились через стол. Там ело общество руками, И все, как следует… Он шел Вокруг стола, завит, во фраке, Держа в одной руке «Банан», В другой же водку. Гость же всякий Ему протягивал стакан. Хозяин спрашивал: «Вам водки Или ликера-под-омар?» Гость залпом пил ликер и, в жар Бросаемый, куском селедки Затем закусывал, кряхтя… А он, безгрешное дитя, Стремился дальше, и бутылки Осматривали всем затылки.