Том 3. Менестрель. Поэмы

Северянин Игорь Васильевич

10

Ростов с его живой панелью, Тысячеликою толпой, В фонарный час вечеровой Блуждающей и гимн безделью Поющей после дня труда, И Дона мутная вода, Икра ростовская, и улиц Нью-йорковая прямота, — Весь город миллионоульец, Где воздух, свет и чистота, — Все это выпукло и ярко Запечатлелось навсегда, И даже толстая кухарка В «Большой Московской», что тогда Раз промелькнула в коридоре, До сей поры видна глазам… Екатеринодар. А там Солончаки, унынье, море Каспийское, верблюд, киргиз, Баку, Тифлис и, в заключенье, Декоративный Кутаис, Где непонятное влеченье И непредвиденный каприз Мне помешали до Батума Добраться с милою четой: От впечатленья и от шума, От славы внешне-золотой Я вдруг устал и, — невзирая На просьбы дорогих людей Турнэ закончить и до края Кавказа, через пару дней, Доехать с ними, чтобы вместе Затем вернуться на Неву, — Упорно не склонил главу И пламно бросился… к невесте, Которую в пути моем Судьба дала мне. С ней вдвоем До Петербурга добрались мы. И понял я тревоги смуть, Меня толкнувшую на грудь Моей Гризельды. Эти письма На мутной желтизне листков, Сожженные давно! готов Я воскресить их для поэмы: В них столько животворной темы. Чета писателей меня На поезд нежно проводила И продовольствием снабдила До

Петербурга на три дня. Цветы, конфекты, апельсины — Мне дали все, — и на Рион Пустился я увидеть сон Любви весенне-соловьиной… Но прежде чем помчаться дальше И продолжать со мною путь, Прошу вас раньше заглянуть К одной тифлисской генеральше, Устроившей для нас банкет И пригласившей сливки знати Армянской, и послушать кстати, Что о Тифлисе вам поэт Расскажет через десять лет.

11

Над рыже-бурою Курою, В ложбине меж отлогих гор Красив вечернею порою Он, уподобленный герою, Кавказский город-златовзор. Иллюминован фонарями, Разбросанными там и здесь, Под снежно-спящими горами Он весь звучит, пылает весь. Его уютная духана Выходит окнами к реке, В которой волны, как шайтаны, Ревут и пляшут вдалеке. Порой промчится в челноке Какой-нибудь грузин усатый С рыдающей в руках зурной Иль прокрадется стороной По переулкам вороватой Походкой мародер ночной. Гремят бравурные оркестры, Уныло плачет кяманча. Все женщины — как бы невесты: Проходят, взорами бренча, Вас упоительно милуя. Все жаждет песен, поцелуя И кахетинских терпких вин. И страсть во взорах альмандин Зажгла, чье пламя, вспыхнув, хочет Собою сжечь грузинок очи. В такую бешеную ночь, Когда прикованы к ракете Тифлисцев взоры, на банкете Собрались мы. Пусть, кто охоч, Подробностями уснащает Повествовательный свой рот, Но я не тот, но я не тот: Естественно, что угощает, Кто пригласил к себе народ… Не в пире дело, а в Тифлисе, В его красотах и в сердцах Его красавиц, в их очах И, — на ушко скажу Фелиссе, — В его помешанных ночах… Один из призванных хозяйкой Армянских богачей-вельмож Встает и, взявши в руки нож, Стучит и, свой фужер «ямайкой» Наполнив, держит тамада — Речь в честь меня высоким слогом: Он в ней меня венчает богом, С небес сошедшим к ним сюда. О, дни моей непревзойденной И несравненной славы! дни России, в гения влюбленной, Господь вас в мире сохрани!

12

Курьерский поезд верст полсотни И больше проходивший в час, Меня на север влек; бесплотней И низменнее стал Кавказ. Я вышел на площадку; вскоре Две девушки пришли туда. Одна с мечтой больной во взоре, Мерцающею, как звезда, Миниатюрная шатенка С бескровно-мертвенным лицом, Смотрела мне в глаза, причем Я видел: голубела венка У незнакомки на виске… И захотелось мне, в тоске, Обняв ту девушку, заплакать, Не понимая сам о чем… Одна из них ушла до мрака. Темнел час вечера. Плечом Мне полюбившаяся резко И так нежданно повела И вдруг сказала: «Я была В Тифлисе на концерте. Блеска Немало в чтенье Вашем. Я Вас полюбила». — «Ты моя», — Я прошептал. И не устами — Полузакрытыми глазами Она ответила: «Твоя…» Моя Гризельда! Где ты ныне, Утерянная десять лет? Я припадаю, как к святыне, К твоим ногам. Глубокий след В моей душе твоей душою Отпечатлен. Как много слез Я пролил по тебе. Я нес Любовь к тебе всегда живою Дни, месяцы, года. Я сам Тебя покинул, голосам, Звучавшим лживостью, подвластный. Гризельда! Нет тебя, прекрасной! Со мною нет тебя! Жива ль Еще ты, нежная? Мне жаль Тебя, утонченный ребенок, Чей профиль так печально-тонок И чья болезненная страсть Тебя толкнула рано пасть… Ты явь или сон? Ты жизнь иль греза? Была ли ты иль не была? Тебе, былая небылоза, Собора чувств колокола.

13

Роман наш длился две недели, И был поэмой наш роман. Дни соловьями нам пропели, Но вот сигнал разлуке дан: Другая женщина, с которой Я прижил девочку, в мольбе К ногам склонилась. О тебе, Своей грузинке грустновзорой, Я помнил свято, но она, Изменой так потрясена Моей была и так молила Ее с ребенком не бросать, Что я сбежал — и это было! — В лесную глушь, а там, опять Опомнясь, звал тебя, страдая, Но покорил, но превозмог Свою любовь к тебе: у ног Моих она, немолодая, В печали билась головой… Я прожил лето сам не свой, Запоем пил, забыл знакомых И чуть не одичал совсем, — В тяжелых пьяных полудремах Все повторял: «Зачем? Зачем?» Моя Гризельда! ты, белоза! Ты слышишь вопль и пальцев хруст? Тебе, былая небылоза, Колокола собора чувств.

Часть II

1

Погода или Теккерей, Чей том читал я на диване, Но серый день еще серей Стал к вечеру, и в свежей ране Моей потери, несмотря На тлен отлетенного лета, Боль тихо теребит заря, Исполненная арбалета Свиданий нежных на заре С моею призрачной грузинкой, Растаявшей живой снежинкой Весенних яблонь. В сентябре Меня вы застаете с книгой, И на предложенное: «Двигай!» — Рассеяв прошлого туман, Охотно двигаю роман. Звонок. Шаги. Стук в дверь. «Войдите!» — И входит девушка. Вуаль Подняв, очей своих эмаль Вливает мне в глаза, и нити Зеленобронзовых волос Капризно тянутся из кос. Передает букет гвоздики Мне в руки, молча и бледна, Ее глаза смелы и дики: «Я Сонечка Амардина». — Я вспомнил Минск, концерт, эстраду, Аплодисментов плесткий гул, И, смутную познав отраду, Я нежно на нее взглянул. «Вы помните?» — «О да, я помню…» «И Вы хотите?» — «Да, xoчy…» И мы в любовь, как в гр золомню, Летим, подвластные лучу Необъяснимого влеченья И, может быть, предназначенья Повелевающей судьбы, Ее покорные рабы. И если это все не сразу, С двуразия наверняка: Перебивает фраза фразу, И в руку просится рука, И губ так жадно ищут губы, Глаза вливаются в глаза… …Ах, все поэты — Сологубы, Для девы с именем «Гроза»!.. — «Бежим, поэт мой, на утесы! Над бездной станем, отдадим Себя себе и под откосы, В момент слиянья, полетим…» — Не в этом ли четверостишьи Вся сущность Сонкиных речей, Ее громокипящей тиши, Ее целующих очей, Смотрящих в душу поцелуев, Что мотыльчат, мечту балуя… Она ко мне по вечерам Ходила чуть не ежедневно. Ее любовь была напевна И уподоблена коврам Текинским — по своим узорам… Я влекся к ароматным взорам, К благоухающим устам; И вся она, блондинка Сонка С душою взрослого ребенка — Сплошной живящий фимиам. Но вот настали дни каникул, И все курсистки по домам. Так я Гризельды не отмыкал, Как принял Сонку в грезный храм.

2

Селим Буян, поэт Симферо, Решил устроить торжество: Он пригласил на Рождество Меня, в поэзии эс-эра, А Игорь, в очередь свою, С

улыбкой исхитро-бесовской Собрал искусников семью: Бурлюк, Игнатьев, Маяковский. Игнатьев должен был доклад Прочесть о новом направленье, А мы — стихи, и в заключенье Буян решил свой мармелад Дать на десерт: «лирионетты» И «баркароллы», как стихи Свои он называл: лихи Провинциальные поэты… Все вместе взятое звалось «Олимпиадой футуризма». Хотя Буян был безголос, Но в нем немало героизма: Напудренный и завитой, Сконфуженный и прыщеватый, Во фраке с лентой голубой Вокруг жилета, точно ватой Подбитый весь, «изящный» шаг Выделывал по тренировке И выходил медвежьи-ловкий, За свой муаровый кушак Держась кокетно левой ручкой, А в правой он имел платок, Обмакивая им роток, Весь истомлен поэзной взбучкой… Такие типы, как Буян, Который голос свой осипил, Идеей славы обуян, Типичный тип, и я отипил Его, как типовой баян. Все знают, как Давид Давидыч Читает: выкриком, в лорнет Смотря на публику, и нет Смешного в гамме этих выдач Голосовых; в энтузиазм Бурлюк приводит зал. И злобно, Чеканно и громоподобно, Весь мощь, спокойно и без спазм Нервических, по залу хлещет Бас Маяковского. Как я Стихи читаю, знает точно Аудитория моя: Кристально, солнечно, проточно.

3

Стремясь на юг, заехал на день За Маяковским я в Москву, Мечтая с ним о винограде Над Черным морем. Я зову Его поехать на ночь к «Зону»; Нас провожает «Мезонин Поэзии», и по газону Его садов, пружа резин Круги, несется лимузин. За ним спешат на дутых шинах С огнем оглобель лихачи: То едут, грезя о кувшинах С бордоским, наши смехачи: Сам Велимир зелено-тощий, — Жизнь мощная, живые мощи, — И тот, кто за нос зло водим. Чужими музами, галантный, Сам как «флакон экстравагантный», Наш Габриэлевич Вадим… Затем Якулов и Лентулов, Виновники в искусстве гулов, Талантливая молодежь, Милей которой не найдешь…

4

Ночь, день, вторая ночь, и к утру Дня третьего — пред нами Крым. Свои прыщи запрятав в пудру И тщательно устроив грим, В бобровой шубе, в пышной шапке, Селим Буян берет в «охапки» Нас с Маяковским. Мы к нему В санях несемся. Горожане Гадают: «Знатные волжане — Купцы, должно быть…» Потому Мы смотрим на прохожих важно, В санях разбросясь авантажно. Но вскоре Симферополь вестью Животрепещущей объят: Участники «Олимпиад» Уже приехали. И честью Считает житель, если взгляд Футуристический уловит… Но что же нам. Буян готовит? Саженных тысячи афиш Твердят упорно шрифтом жирным О происшествии всемирном: О нашем вечере. И шиш Зажав в кармане, мой Володя Смеется едко, «нео-модя»… «А где ж Игнатьев и Бурлюк?» — Спросил Буян, платком махая. «Судьба их, знаете, лихая, Они упали через люк…» — «Какой? Куда? Да говорите ж!» — Вскричал взволнованный Селим. «Они упали в город Китеж», — Мы сокрушенно говорим. «Что значит Китеж?…» — он растерян, Он обеспудрился, дрожа. «Я просто вру, как сивый мерин», — Сказал Володя, без ножа Селима бедного зарезав… Он лишь тогда пришел в себя И, захихикав из «поэзов», Вдруг забаранил «бе» и «бя».

5

Буянов дом для нас распахнут: Пекут три бабы пироги И комнаты «иланжем» пахнут, Белье ласкают утюги; И чижики поют нам славу, Подвешенные под окном; Сестра изображает паву, Как бы разнеженную сном Искусства нашего. И мебель Одета в чистые чехлы; И раболепно, как фельдфебель, Обшныривая все углы, Во всем нам угождает сёстрин Случайно купленный супруг, Чей дисциплинный лик заострен… Супругу дан женой сюртук, Супруг имеет красный галстух, И сизый нос, и трухлый мозг, И на носу коньячный лоск, И на устах всегда «пожалуйста»… И только стоит мне слегка Привстать, как привстают все разом; Иль посмотреть на облака, Как все на небо лезут глазом… А если Маяковский гром Густого кашля тарарахнет, Семья присядет в страхе, ахнет И заперхает вчетвером… Когда ж, читая что-нибудь, Проходит он из угла в угол, Буянцы, наподобье пугал, За ним стараются шагнуть. Буян имеет целый взвод Совсем особенных поклонниц: Старушек с минеральных вод, Столь специфических лимонниц… Они приходят на поклон К нему, вертя сухие ребра, И он, в глазах их Аполлон, Дает им пламенный автограф… Но связь с старушками порвем, — Расскажем, как в гостях живем. Живем совсем как борова: Едим весь день с утра до ночи, По горло сыты, сыты очень; Вокруг съедобные слова: «Еще котлеток пять? Ветчинки Пол-окорочка? Шемаи Десяточек?» — так без запинки В живот хозяева мои Нам впихивают всякой снеди, Вливая литрами вино… Но ведь желудки не из меди, — И им расстроиться дано!.. А в промежутках меж блюдами Буян нас пичкает стишками, И от еды, и от стишков, Скрепленных парою стежков, Мутит нас так, что мы с Володей Уже мечтаем об уходе Куда-нибудь и, на постель Валясь, кричим: «В отель, в отель!»

6

Режим подобный не по нраву Поэтам, от него больным, И вот мы требуем, по праву, Беспрекословным и стальным — Эстрадным! — голосом: свободы И переезда в номера. Переезжаем и «ура!» Кричим и жадно ищем броды В кафешантанной глубине… А между тем «Олимпиада» Все приближается: о дне Ее — афишная громада Оповещает городок: Через неделю. Этот срок Решаем мы на Крым истратить, Чтоб силы, возвратясь, оратить И дать рутине грозный бой, Поднявшей в местной прессе вой… Забавно вспомнить: две газеты Чуть не дрались из-за меня. «Он создал слово „триолеты“, Значенье нам не объясня… — Одна из них твердила тупо, — Что значит „триолет“? Как глупо Звучит сей дикий „триолет“!» — Я хохотал до слез в ответ… Иван Игнатьев все не едет И шлет десятки телеграмм, В которых смутно что-то бредит, Но не бредет в Тавриду к нам. Давно Бурлюк уже подъехал, Досуг наш дружески деля. О, сколько было там для смеха! Какие для забав поля! …Бристоль. Британочка. Людмила. Моэта ящики. Авто. Нелепо, пусто, но и мило, И впечатлительно зато!.. С утра шампанское и булки, Чай, оливье, газес, икра — Все вперемешку! И с утра Автомобильные прогулки В Бахчисарай и на Салгир, В Гурзуф, в Алушту, просто в горы. Какие выси и просторы! И пир, как жизнь! И жизнь, как пир! Живем мы праздно на Салгире, Жуируя средь «медных лбов»… А между тем в подлунном мире Есть город, названный «Тамбов». И в этом названном Тамбове Есть дева, ждущая любови (Дабы не осквернять любви, Падеж слегка переиначу…), И эта дева наудачу, С девизом: «Жениха лови!» — Мне письма шлет и телеграммы, Где свадьбы назначает час… Что ж, я готов! Володин бас Меня спасительно от драмы Женитьбы вдруг предостерег… Вот что мне этот бас изрек: — «Она ко мне пришла нагою, Взамен потребовав венца. А я ей предложил винца И оттолкнул ее ногою». А из Москвы мне пишет Лида Слегка во вкусе fleur d'orange, И в письмах тех сквозит обида На разных театральных ханж… Из Минска присылает Сонка Своих экстазов сувенир. О, если необъятен мир, Объятна каждая девчонка!