Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
Шрифт:
— Прошу вас, не настаивайте. Я говорил:
— Право, не могу.
— Прошу вас, — говорил купец, хлопая меня в сотый раз по руке.
— Право, не могу, — отвечал я, усердно пожимая руку купца.
— Ну, пожалуйста…
— Не могу.
Молчание.
— Так как же?
— Право, не могу.
— Пожалуйста… И т. д.
Наконец, пришел маклер и разбил грех пополам. Ударили в последний раз по рукам и пошли молиться богу в соседнюю комнату.
Перед громадным образом спасителя —
— С деньгами вас. Я ответил:
— Благодарю. А вас с хлебом.
— Благодарю. Что ж, чайку на радостях выпить надо?
Мы отправились в ближайший трактир, куда пришел и маклер, «раздавили» графинчик, закусили свежею икрой и выпили по бесконечному количеству стаканов чаю. Обливаясь десятым потом, выбрались мы, наконец, на свежий воздух.
Через два дня я уже возвращался домой.
Юшков еще остался сдавать гречу.
Возвращался я вполне довольный своим опытом. Хлеб я продал на 17 копеек дороже против цены, бывшей в то время в нашем городе. Это составляло 25 %.
Купец, приобревший мой хлеб, покупал, конечно, не для себя и тоже, вероятно, постарается заработать процентов 25. Что было бы, если бы из этих 50 % попадало 30 % в карман производителя, читатель? А то, что можно бы было хозяйством заниматься, хлеб сеять, а не разоряться.
VIII
Пожары
Когда я подъезжал к деревне, мечты далеко унесли меня.
Я делаю доклад земству. Земство, проникнутое созданием необходимости устройства элеваторов, командирует меня в Америку для изучения элеваторного дела. Я — организатор первого элеватора на Соку. Наш элеватор постепенно приобретает доверие покупателей. Я еду в Лондон и вхожу в непосредственные сношения с англичанами. Вместо семидесяти копеек за пуд пшеницы мы получаем рубль пятьдесят копеек. Хозяйство становится в совсем другие условия, делается выгодным делом. Моя Князевка уже большое село с церковью, сельскохозяйственною школой, с агрономическою станцией. Удешевленная железная дорога идет от села к элеватору. Десятина благодаря разным усовершенствованиям дает четыреста пудов. Князевцы давно собственники. Теперешние взрослые — глубокие старики, их сменили ученики моей жены и мои. Предрассудок уже не мешает им вступать в отчаянную борьбу с окружающею природой и не грех, как теперь, а искупление за грехи будут испытывать они при такой победе.
— А слыхал, сударь, про несчастье у вас? — спросил ямщик, повертываясь ко мне на козлах.
Сердце упало во мне. Я ненавижу это слово «несчастье», — оно бросает в жар и холодный пот, поселяет в душе смутный ужас и сжимает грудь предчувствием чего-то тяжелого, страшного.
— Какое несчастье? — спросил я, чувствуя, что
— Мельница с молотилкой сгорела…
Точно камень свалился с души.
— Какое же это несчастье? — спросил я повеселевшим голосом. — Несчастье, когда кто умрет, — не воротишь, а мельница сгорела, так только и всего, что выстрою новую.
— Известно, так. Это наш брат сгорит — беда, а тебе что? Сказал слово — опять будет мельница.
— Отчего же она сгорела?
— Господь ее знает, — многозначительно ответил ямщик.
— Подожгли? — спросил я.
Ямщик молчал.
— Кому бы жечь? — проговорил я.
— И мы тоже баим: никому, кажись, не досадил.
— Положим, злой человек всегда найдется.
— Коли не найтись. И то сказать: не солнышко, всякого не обогреешь.
— Кому ж какая в том корысть? — продолжал я выспрашивать.
— Да ведь собака не для корысти, а для боли грызет.
— Будто и зла никому не делаешь…
— Какое зло? Другой одними штрафами как доймет, а ты ведь копейкой никого не штрафовал.
— За что же жечь меня? Жечь, так уж такого, как Семенов, от которого никому житья нет, — его не жгут, а меня жгут.
— Поди ж ты, — ответил ямщик.
— А может, просто неосторожность?
— Шутя. Долго ль до греха? Бросил сигарку и готово. Нынче — ты гляди — от земли не видно, а тоже сосет сигарку-то.
Мужики встретили меня смущенно.
— Здравствуйте, старики, — весело поздоровался я с ними.
— Здравствуйте, батюшка, здравствуйте, сударь.
— Все ли живы-здоровы?
— Слава богу. Вашей милости как ездилось?
— Ничего, слава богу, хорошо. Денег вам привез, Зимой, как отдавали хлеб, не верили, а с пуда-то больше гривны вам придет?
Князевцы недоверчиво почесывались.
— Вот ты, Исаев, много ли мне зимой продал?
— Да близко к сотне будет.
— Ну, вот красненькую и получишь.
— О?
— Верно.
— Да за что?
— Я же вам объяснял зимой, что себе только за труды возьму, а остальное вам отдам.
— Не за что быдто: твое счастье.
— Я свое уже получил с вас за землю, остальное ваше, — ваш труд, ваша работа.
— Два раза быдто не приходится, — согласился Исаев.
— Не приходится! — весело ответил я. — На всю деревню больше пятисот рублей достанется,
— О? — пронеслось в толпе.
— Ну, дай бог тебе.
— Пусть и тебе господь так помогает.
— Да спасет тебя царица небесная.
— Барина нам господь какого дал! Сколько жили, такого не видали, — сказал Петр Беляков. — Кажись, на такого барина бы радоваться только…
Петр запнулся.
— А его сожгли, — хотел сказать я веселым голосом, но голос помимо меня дрогнул.