Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910
Шрифт:
— Где? Где?
— Вот.
— Это правда!
— Осторожнее, господа, осторожнее!
— Задерните занавеси!
— Горит Национальная галерея!
— Послушайте, вы наступили мне на ногу.
— Какой огонь!
— Что? Что? Что?
Крайне взволнованный, выбегает из библиотеки Художник в большом белом галстуке и бархатной блузе. За ним выходят другие Художники.
— Это правда? Горит галерея?
— Да. Да. Смотрите.
— Горит галерея? Горит Мурильо? Горит Веласкес? Рубенс? Джорджоне?
—
— Еще бы. Масляные краски!
Художник (рыдает, закрыв лицо руками. И вдруг кричит исступленно). Я не позволю! Я не позволю жечь картины. Я не позволю! (Бежит к двери.)
— Куда он?!
— Он с ума сошел!
— Держите его!
— Убежал!
— Хотел бы я посмотреть, как он не позволит. Удивительные фантазеры эти артисты!
— Горит Мурильо!
— Горит Веласкес!
— Горит Джорджоне!
— Боже, боже!
Некоторые из Художников преклоняют колени перед старинною черною картиною и говорят, молитвенно опустив голову:
— Ты, бессмертная Картина!
— Ты, дивное создание человеческого гения!
— На тебе покоится божественная красота. И ты умрешь!
— Ты оправдание всей жизни нашей. И ты умрешь!
— Люди погибнут с тобою.
— И погибнет красота. Кто захочет жить, когда погибнет красота?
— Прости нас, великая, божественная Картина. Мы бессильны защитить тебя.
— Нам самим остается только умереть!
Злой, отрывистый смех Гостей.
Голоса.Тут гибнут люди, а они о Картинах!
— Фанатики, они знают только свои картины. Что такое их картины! Тут можем погибнуть мы, вот что важно.
— Картины хороши в спокойное время.
— Нас не спасут их картины! Картины!
— Но все-таки жалко.
— Оставьте! Только бы мы уцелели — для нас напишут новые картины.
— Еще лучше!
— Сколько угодно. Мы можем погибнуть — вот что важно!
— Но господь не допустит, чтобы погибло столько невинных.
— Ах, оставьте, святой отец. Вы бы лучше раньше учили этих мерзавцев, что голод — путь к блаженству, а не к бунту!
— Учили, но… (Аббат разводит руками.)
— Не верят!
— Верят, но… (Продолжает стыдливо.)Сегодня они повесили одного аббата. Страшно подумать, что ответят они богу?
— Что же? Разве веревка оборвалась?
Аббат стыдливо отходит.
Старичок в мундире.Я всегда утверждал, что необходимы реформы. Нельзя доводить до крайности. Вовремя брошенный кусок хлеба, даже просто ласковая улыбка… (Изображает старческим ртом ласковую улыбку.)
— Ах, пожалуйста, реформы, все что угодно. Мы можем погибнуть, вот что важно. Вы понимаете это: мы!
Все с яростью
— Мы можем погибнуть, вот что важно. Мы!
— Мы!
— Вы понимаете это: мы!
— Мы! Мы!
Яростными криками«Мы! Мы! Мы!» , двигаясь толпою, загоняют Старичка куда-то в угол. Зарево, звук рога и колокола сильнее.
Тоскливые голоса.Боже! Неужели умирать!
— Жить так приятно. Если они придут сюда, я стану на колени, я буду умолять их: не убивайте меня, жить так приятно.
— Боже, а я только что заказала новое платье. Боже, я только что заказала новое платье!
— Неужели умирать!
— Я не хочу умирать! Я хочу жить! Меня не имеют права убивать, если я хочу жить!
— Жить! Жить!
Толкаясь, с тоскливыми воплями «Жить! Жить!» беспомощно мечутся по залу. Что-то дикое, нелепое начинает играть музыка и, точно сама себя испугавшись, с воплем умолкает. Входит Профессор, сильно расстроенный. На него не обращают внимания. Толкают.
— Позвольте! Позвольте! Да позвольте же! (Почти плачет.)Я должен вам сказать! Я должен сказать!
— Что такое?
— Чего ему надо?
— Кто это? Чего ему надо?
— Господа, новости!
Собираются расстроенной кучкой вокруг Профессора.
— Господа! Я сейчас проходил по улице — они жгут книги!
— Какие книги?
— Что он говорит?
— Жгут какие-то книги!
— Ну так что же! Что ему надо!
Профессор.Наше сокровище — нашу человеческую гордость — нашу великую святыню — они жгут книги, господа. Безумная чернь, что ты делаешь? Что ты делаешь?! Ах, друзья мои, друзья мои, — и когда я… когда я бросился отнимать… один маленький in octavo [83] …он, негодяй, ударил меня. (Плачет, протягивает, шатаясь, руки, но встречает пустоту.)За что он ударил меня? Разве я отнимал у него хлеб? Я работал честно, у меня только и есть что вот этот черный… черный сюртук. И больше ничего. Даже другого сюртука нету! Негодяй! (Плачет; обводит близорукими, заплаканными глазами комнату.)И когда я подумаю, что все это должно погибнуть — эти красивые статуи, эти дивные шкафы с книгами — в таких переплетах, — эти милые, прелестные, одухотворенные лица… Друзья мои! (Протягивает руки, всматривается. Молчат. Глядят на него откровенно. И вдруг он говорит тихо, с недоумением.)Где же лица? Где же лица? Что это? Кто это? (Громко.)Кто это?
83
В восьмую часть листа (лат.).