Том 3. Произведения 1927-1936
Шрифт:
Художник обошел всю церковку кругом, пытался заглянуть внутрь ее через окно с железной решеткой в середине, но окно было чрезвычайно запылено, и едва мерцал сквозь него иконостас. Тогда, отойдя на сколько было нужно, он начал зарисовывать и эту церковь и успел уже набросать ее до половины, когда сбоку его, в кустах, послышалось густое покашливанье, похожее на львиный рык, и к нему вышел человек лет сорока трех-четырех, рослый, плотный, выпуклый, в белой длинной рубахе под ремешок, которые зовутся толстовками, в коричневой соломенной шляпе, с густой рыжей недлинной бородою
Художник прикрыл альбом, как делал это всегда, когда к нему подходили: он был скромен и даже, пожалуй, застенчив, а подошедший остановился не больше как в трех шагах, кашлянул и спросил глухо, но очень серьезно:
— Чем могу вам служить?
Художник удивленно поднял редкие бровки, почесал впалую щеку карандашом, ответив:
— Немножко не понимаю вашего вопроса, простите…
— Не понимаете?
Подошедший уставился в его глаза немигающими круглыми странно желтыми глазами, подняв волосатую кисть руки до ремешка на рубахе, и добавил, ткнув в ремешок пальцем:
— Я — арендатор этого кладбища!
Художник слегка дотронулся до панамы, протянув неопределенно:
— Во-от как!.. А у вас, я заметил, большой тут порядок…
— Что?.. Порядок?.. Да, конечно, порядок… А какая вам надобность во мне?
— Помилуйте, какая же может быть мне в вас надобность? — удивился художник. — Умирать я еще не собираюсь…
И в голосе его — он был слабогрудого тенорового тембра — были и оторопь и веселость; художник даже улыбнулся одним краем рта.
— А если никакой нет надобности и даже смешно это вам как будто, то зачем же вы сюда вошли, скажите?.. Сюда посторонним вход воспрещен!..
— Неужели?.. Почему же так строго?
— Не полагается, и все!.. Об этом сказано в объявлении, — висит на воротах…
— Не обратил внимания…
— Это как же так не обратили внимания, когда вы списывали его, когда в первый раз сюда явились?
И одутловатое, тугое лицо арендатора кладбища стало строгим.
— Да, верно, я что-то там списывал, — вспомнил художник. — А вы откуда же это знаете?
— Обязан знать все, что касается моего кладбища!
— Ага… Гм… Вот, кстати, скажите же мне, давно построена эта церковь? — беспечно кивнул бородкой художник на дверь, обитую железом, покрашенным в серый цвет.
Но этого вопроса как будто ждал арендатор, чтобы оглядеть очень зорко всего художника, начиная от черной ленты на панаме и до концов его парусиновых туфель, и ответил расстановисто и чуть сузив глаза:
— Это совсем не церковь… Это — часовня…
— Вот как?.. Часовня?.. А как же я видел в окно иконостас, а за ним — алтарь?.. Правда, алтарь маленький…
— А я вам говорю, что часовня!
Тут арендатор подбросил голову и засопел коротким, но тугим ноздреватым носом, добавив:
— Что касается церкви, то она тут одна, при входе на кладбище.
— Ту я видел, конечно, но эта, признаться, мне нравится гораздо больше, — беспечно сказал художник и улыбнулся.
— Это я вижу! — очень зло ответил арендатор, и глаза его теперь — неподвижные, круглые, янтарного оттенка — показались художнику
Он сказал арендатору:
— Не только архитектура нравится… Я воображаю, какая там должна быть интересная живопись, в этой церковке!
Тогда арендатор протиснул сквозь зубы:
— Я вам говорю, что часовня это!.. Хотя говорить с вами зря я не обязан…
И добавил в полный голос:
— А вот попросить вас времени у меня не отнимать — это я могу!
— Не я к вам, вы ко мне подошли, — удивился этому полному и густому голосу художник.
— Я — хозяин этого кладбища, я и подошел, а вы мне тут… очки втираете!.. Вот пожалуйте с моего кладбища, так как мне надо запереть калитку!
— Как так с вашего? — обиделся художник.
— С арендуемого мною, да-с!.. Вот и пожалуйте!
И арендатор придвинулся вплотную к художнику, выпятив по-лебяжьи грудь, а художник отступил на шаг, выдохнув:
— Вот так дичь!
— У вас в голове! — крикнул арендатор, наступая. — В голове у вас дичь!
Художник оглянулся мельком, куда можно ему отступать еще, и спросил тихо, но совершенно серьезно:
— А вы… не сумасшедший?
Тогда плотный, рослый человек с рыжей бородой и в белой толстовке еще заметнее уярчил глаза и, тоже понизив голос, сказал выразительно:
— Я т-тебе т-такого сумасшедшего покажу, что т-ты до города будешь лететь, как… шар воздушный!
Он сжал добела туго оба кулака, и, убедясь, что перед ним действительно сумасшедший, художник быстро повернулся и пошел в направлении к воротам, все убыстряя шаги и предусмотрительно повернув голову кзади, а сзади еще слышался какой-то неразборчивый, однако нелестный для него густой рык.
Когда он проходил в калитку, то мельком заметил на дворе слева, в открытом сарае, двух ребят, похожих на тех, которые рыли могилу, только один из них строгал рубанком, другой бил молотком по глыбе камня; а дальше, около церкви, он наткнулся на бабу в желтом платке, по виду — казачку из пригородной слободы, стоявшую рядом с другой бабой, простоволосой, приземистой, черной, похожей на армянку.
Эта, в синем нескладном платье, полоскала кучу белья около водопроводного крана, и художник заметил ее в подробностях потому, что уже видел ее здесь же в первый свой приход, и потому еще, что она сама очень пристально на него поглядела.
Между кладбищем и ближними домами было пустое поле минут на двадцать ходьбы, да и то это был еще не город, а пригородная слобода казачья.
Художник, часто в недоумении подымая плечи и брови, остановился на полдороге к слободе, очень закудрявленной частыми садами, а когда обернулся назад, то увидел, что странный человек, назвавшийся арендатором кладбища, стоит уже без шляпы на паперти церкви, напяливая на толстовку черную рясу, а рядом с ним, одергивая эту рясу, торчит совсем маленький белоголовый мальчик в розовой куцей рубашонке без пояса, и тут же казачка в желтом платочке стоит и держит в руках коричневую соломенную шляпу. Потом все они трое вошли в церковь.