Том 3. Стихотворения 1866-1877

Некрасов Николай Алексеевич

4 марта 1877 г. стихотворение было прочитано поэтом А. Н. Пыпину, Н. А. Белоголовому, Е. И. Богдановскому. По словам Пыпина, Некрасов «стоял на постели на коленях в одной рубашке, и его манера чтения делала впечатление пьесы еще сильнее и тяжелее» (ЛН, т. 49–50, с. 192). Н. А. Белоголовый писал, что из стихотворения «Баюшки-баю» «публика, как из бюллетеня <…> могла усмотреть, что здоровье поэта всё плохо и что опасность близкой смерти его не устранена…» (Белоголовый Н. А. Воспоминания и другие статьи. М., 1897, с. 456).

Стихотворение имело большой общественный резонанс. И. Н. Крамской писал П. М. Третьякову 11 апреля 1877 г.: «А какие стихи его последние, самая последняя песня 3-го марта, „Баюшки-баю“. Просто решительно одно из величайших произведений русской поэзии!» (Крамской И. Н. Письма. Статьи, т. 1. М., 1965, с. 398). Свою картину

«Некрасов в период „Последних песен“» Крамской датировал тем же числом, каким датировано стихотворение «Баюшки-баю» — 3 марта 1877 г., хотя картина была создана художником позже.

Даже враждебная Некрасову критика вынуждена была отметить «значительные поэтические достоинства» стихотворения (см.: <Авсеенко В. Г.> Еще «Последние песни» г. Некрасова. — РМ, 1877, 24 апр., № 108; М<арков> В. Литературная летопись. — СПбВ, 28 мая, № 145 и др.).

Демократическая критика увидела в стихотворении призыв к социальному преобразованию России. П. В. Засодимский, рассказывая о похоронах Некрасова, писал А. И. Эртелю 31 декабря 1877 г.: «Я думаю, что „Баюшки-баю“ можно отнести и ко многим, и ко мне в том числе. И нас народ тоже узнает еще не скоро, узнает тогда, когда станет читать сам наши книги…» (РЛ, 1967, № 3, с. 161).

В некрологе, посвященном Некрасову, в связи со ст. 46–49 говорилось о «гордой надежде поэта»: «Это почти последние строки, написанные Некрасовым, ими он себя убаюкивал, уже, можно сказать, умирая… И эти самобичевания и эти самоубаюкивания ясно показывают, как понимал поэт свою задачу, чего он от себя требовал <…>. Вообще же мрачный колорит его „музы мести и печали“, навеянный его прошлым и настоящим, не бросал ни одной тени на будущее» (ОЗ, 1878, № 1).

Стихотворение вызвало подражание в народнической поэзии: «Совет» (1882) П. В. Шумахера, «Колыбельная песнь» (1888) В. Н. Фигнер и др.

Из поэмы «Без роду, без племени» («Имени и роду…»)^*

Печатается по тексту первой публикации. Впервые опубликовано: НВ, 1878, 1 янв., № 662. В собрание сочинений впервые включено: Ст 1879, т. IV. В прижизненные издания «Стихотворений» Некрасова не входило. Автограф не найден.

Замысел поэмы складывался весной 1877 г. Некрасов рассказывал о ней А. Н. Пыпину и А. С. Суворину. Свидетельство Пыпина относится к его посещению Некрасова 4 марта 1877 г.: «Он стал рассказывать сюжет, который именно теперь бродил: снежная пустыня, Сибирь, на снегу отпечатались лапки птиц и зверьков; бродит беглый, не помнящий родства; много раз он попадался, начальство бывало строгое: „Кто ты?“ — „Житель“, — начальство бесится; „Кто ты?“ — „Сочинитель“, — начальству смешно, и бродяга обошелся без наказания. Он жил в селе, и была у него невеста; чиновник отбил, и он ушел в Сибирь и бродил „не помнящим родства“. Теперь — время ужасное: дни всё дольше, а снегу всё больше. Попадается ему маленький зверек, замерзший; он взял его на руки, тот дрыгает лапкой, еще жив. Он спрятал зверька, горностая, в шапку, и всё бродил; через несколько времени снял шапку посмотреть — зверек ожил и стремглав ринулся в лес. Другая встреча: набрел на кибитку, там тот самый чиновник с его бывшей невестой и ребенком; они сбились с пути, грозит метель, ямщик ушел искать дорогу. Они просят спасти их; бродяга отводит их в избу, какие строят в пустых местах для всякого случая. Он отводит их туда, — и хочет потешиться мщением; он любит смотреть на огонь и собирается сжечь их; он обложил избу дровами, выбрал место, откуда станет смотреть, — но захотелось ему взглянуть еще раз на эту женщину; он взглянул в волоковое окно и увидел, что она молится и ребенка крестит. Зрелище поразило его, он бросился бежать и без оглядки тридцать верст пробежал.

Он объяснил, что так ему представляется народный характер — при всей беде, порче, необузданности с мягкими, человеческими чувствами в основании…» (ЛН, т. 49–50, с. 192–194).

После своего посещения поэта 19 марта 1877 г. А. С. Суворин рассказ Некрасова о той же поэме записал в двух вариантах. В записи 19 марта 1877 г.: «Я тут задумал. Это страшное что-то. Лежу, и всё мне мерещатся степи, степи, степи. Сибирь и снега. Целая поэма — „Без роду, без племени“. Я вам отдам всё — делайте, что знаете, употребите как материал. Этот человек бежит, голодает и холодает. Нигде приюта. И степь, и снега. Только видит он что-то черное. Поднял — горностай, замерз, бедняга. Звон колокольчика. Как не будешь богомольным. Снять, что ли, шапку и перекреститься. Снял. Что-то шевелится в шапке. Смотрит, горностай в тепле ожил. Он взял его в руку, спустил — он прямо в лес бросился, на свободу. Вот вам начало» (НВ, Белград, 1922, 24 авг.; см. также: Прометей,

т. 7. М., 1971, с. 290). В воспоминаниях, написанных после похорон Некрасова: «В последнее время всё мне представляются степи. Без конца лежит степь. Куда ни взглянешь, всё степь и степь, сибирская, беспредельная. Вот вижу, снег идет, так и валит, и степь белеет, и я смотрю на нее долго, долго. Этот образ степи просто не дает мне покою. И я задумал целую поэму, которую назову „Без роду, без племени“. Разные подробности у меня сложились, несколько стихов набросано на этих листах, а другие в голове. Понимаете, что будет. По этой степи ходит человек. Он вырвался из острога на волю. А воля эта — степь. И зимой и летом он там. Он бежит, бежит до истощения сил, голодает, холодает. Нигде нет приюта. Тут я опишу, как мучит человека холод, голод, жара. Это ужасные муки. Я знаю теперь, что значит физическая мука. И вот он идет, и ничего нет, кроме снега и степи… Вдруг видит он что-то черное. Он туда, смотрит — горностайка: замерз, бедняга. Подумал, подумал — бросить горностайку или взять с собой? Всё-таки товарищ, божье созданье, всё будет не один в этой проклятой степи. Снял он шапку, положил горностайку, надел ее опять и снова идет. Всё степь и снега, сил не хватает идти. И вот слышит звон. Остановился, прислушался. Жилье близко. Да что там его ждет? Этот звон только раздражает, только напоминает, что есть близко люди, да нельзя к ним идти — он бродяга, без рода, без племени. А звон продолжается. Перекреститься или нет? — думает он. Чему радоваться? И озлобление берет его, и вспоминает он, как жил он между людьми, как этот звон колокольный вызывал в нем чувство. Снял он шапку — глядь, а горностайка шевелится: он согрел его на голове своей. Глядит на него, по шерстке гладит. Ну, хочешь со мной, или на волю? Присел, спустил горностайку — прижался зверек и вдруг бросился на волю… Это начало. Вот вам несколько стихов — делайте с ними что хотите» (НВ, 1878, 1 янв., № 662).

«Черный день! Как нищий просит хлеба…»^*

Печатается по тексту первой публикации. Впервые опубликовано: ОЗ, 1878, № 1, с. 309. В собрание сочинений впервые включено: Ст 1879, т. III. В прижизненные издания «Стихотворений» Некрасова не входило. Автограф не найден.

Начало стихотворения перекликается с замыслом сборника под названием «В черные дни. Новые стихотворения Н. А. Некрасова (1874–1877)» (см. выше, с. 485), комментарий к стихотворению «Посвящение»). Ст. 4 возник под влиянием цензурных мытарств, связанных с книгой «Последние песни» (ЛН, т. 49–50, с. 172).

Датируется на основании дневниковой записи А. А. Буткевич 1877 г. (ЛН, т. 49–50, с. 172).

«Он не был злобен и коварен…»^*

Печатается по тексту первой публикации.

Впервые опубликовано А. М. Скабичевским: ОЗ, 1878, № 6, с. 402.

В собрание сочинений впервые включено: Сг 1879, т. IV. В прижизненные издания «Стихотворений» Некрасова не входило.

Автограф не найден.

Датируется на основании дневниковой записи поэта от 14 июня 1877 г., в которой комментируемый текст следует за словами: «Буду писать, что приходит в голову; надо же убивать время» (ОЗ, 1878, № 6, с. 402).

Ты не забыта…^*

Печатается по тексту первой публикации.

Впервые опубликовано: ОЗ, 1878, № 2, с. 609, в составе цикла «Последние песни Н. А. Некрасова», с датой: «5-го ноября 1877 г.».

В собрание сочинений впервые включено: Ст 1879, т. III. В прижизненные издания «Стихотворений» Некрасова не входило.

Автограф не найден.

По предположению А. М. Гаркави, стихотворение написано под впечатлением «процесса 193-х», начавшегося в конце 1877 г. (Гаркави, с. 23).

Осень^*

Печатается по тексту первой публикации.

Впервые опубликовано: ОЗ, 1877, № 11, с. 283, без подписи, с датой: «7-го ноября».

В собрание сочинений впервые включено: Ст 1879, т. III. В прижизненные издания «Стихотворений» Некрасова не входило.

Автограф не найден.

Стихотворение является откликом на русско-турецкую войну 1877–1878 гг. и, как установлено К. И. Чуковским, написано в противовес урапатриотической газетной шумихе, вызванной взятием Карса 6 ноября 1877 г., на следующий день после этого события (ПССт 1927, с. 514). Ср. стихотворение «Так запой, о поэт!.. Чтобы всем матерям…» (с. 212). Комментируемое произведение Некрасова было последним, напечатанным при его жизни.