Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
— Как не слыхать. Про тебя гудят дальше, чем в старое время на празднике в большой колокол.
— Гитлеры сожгли, а ветром и пепел весь развеяло.
— Полежишь у нас.
— Где?
— Здесь. Ложись на любое свободное место.
Арсен поднялся, оглядел через занавеску весь наш густо заселенный госпиталь.
— Тут я никому не дам покоя, — стукнул себя кулаком в грудь. — У меня эта артиллерия работает день и ночь.
— Мы остановим ее, заглушим. — По госпитальным делам Федора Васильевна всегда говорит «мы», у «нас». И правильно: этими делами кроме нее постоянно занимаются ее дочка, муж Никифор, иногда Валя Бурцева, моя
— Сможешь остановить мою болесть — тогда останусь полежать, — соглашается Арсен.
— Обязательно остановим.
Федора Васильевна зажигает керосинку, греет для Арсена молоко, подмешивает в него мед и соду. А ее помощники и помощницы тем временем подживляют баню, которая никогда не остывает окончательно, и сотворяют для Арсена партизанскую постель, какие у всех в госпитале. Кроватей нет, взамен высоко громоздят сосновые лапы, на них наваливают сена вместо матраца и застилают простыней; подушки набивают тоже сеном или опавшими листьями. Такая постель пружинит не хуже барской, а пахнет и сенокосом, и сосновым бором, и… Да всей богатой, теплой, урожайной осенью.
Федора Васильевна показывает Арсену его место.
— Не обессудь! Чем богаты, тем и рады.
— Прямо на земле? Вот это да-а! — хвалит Коваленков постель. — Стало быть, восстанем еще: от земли взяты — от нее и пораты [1] . — Он проходит по госпиталю из конца в конец и удивляется: — Из ничего ведь, из ничего, а хорошо, Васильевна, здорово хорошо. Кому служишь, Федорушка, кто тут хозяин?
— Жизни служу, Арсен Потапыч. Она, жизнь, и хозяин, другого нет.
1
Пораты — бодры, сильны, здоровы.
— Откуда, Васильевна, сподобилась всему этому? На доктора вроде не училась, при больнице не служила. Откудова?
— И не училась и не служила — верно, а без больного в доме не жила. Муж инвалид, детей как гостей на свадьбе, да полна деревня всяких сродников. При такой армии чему не сподобишься, поневоле станешь и поваром и лекарем.
Она рассказывает, что и кроме этого жизнь толкала ее на врачебное дело. Уже сорок с лишним лет живет она рядом с больницей. Раньше, в царское время, одна фельдшерица отвечала за всех докторов: она и внутренний, и кожник, и глазник, и резака, и акушерка, и костоправ… Да съедутся, сойдутся к ней со всех волостей — и вокруг больницы как ярмонка в самый большой праздник. А народ деревенский какой был — сперва обойдет всех знахарей, лекарей, колдунов, перепробует все зелья, травья, коренья, снадобья, а потом уж в больницу, к доктору.
Каждый божий день, пока светло, кружатся вот такие возле больницы, ожидаючи приема. К Федоре прибегут раз полста: дай испить водицы холодненькой, в больнице-то кипяченая, теплая, нет в ней никакого скусу. И чего-чего, каких чудес не наскажут про свои болести, про всякие лечения и исцеления. Многому научилась Федора и от той фельдшерицы и от больных.
— И вот они подсобляют сильно. — Федора кивает на женщин и девушек, которые помогают ей. — Не
— Куда тут колхозам, ни один против вашего заведенья не выстоит, — подает голос кто-то из больных.
Его подхватывают:
— В колхозах-то, бывает, боком да спиной к делу, а тут душой, всем горячим сердцем.
Жар сердца виден везде. Кругом всего добра — только земля, вода и лес. А что сделали из этого женщины и девушки! На сухом песчаном месте вырыли землянку, непромокаемо и непродуваемо укрыли ее сучьями и сеном, из того же воздвигли каждому больному мягкую пружинистую постель, возле каждой поставили небольшой трехногий столик. Сначала эти столики «росли» в лесу, потом их спилили, немножко пообделали, а теперь на них аккуратно ставят больным завтраки, обеды, ужины и осенние букетики из цветов и ярких увядающих листьев.
Арсен Коваленков остался вполне доволен и своим местом, возле запасного, утепленного и неоткрываемого входа, и своей постелью.
— Тогда, Потапыч, иди в баню. — Федора Васильевна наладила с ним своего Никифора и растолковала ему, что делать с больным.
Баня тоже в землянке, по-черному, с большой каменкой. Жар в ней стоит от потолка до самого пола. Как рассказывал Арсен, Никифор сперва хлестал его распаренным веником, согнал семьдесят семь потов, затем Федора принесла чугунок вареной картошки в кипятке, и Арсен дышал картофельным паром. После мытья Арсена натерли мазью из свиного сала со скипидаром, а в постели закутали двумя толстыми одеялами.
Арсен потребовал свою бердану.
— Зачем? — удивилась Федора. — Тебе, Потапыч, лежать надо.
— Лежать и буду, а бердана рядышком.
— Здесь не надо это, здесь мы под хорошей охраной: вон какой лес кругом, и целый отряд партизан.
— Не уговаривай, Федорушка, не уговоришь. Третий год ее, голубушку, возле своего сердца держу. Без нее не будет мне ни сна, ни покоя, — твердил Арсен. — Не заводи, Федорушка, своих порядков, оставь мне мои!
— Говорят — слыхал? — что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Теперь ты в нашем монастыре.
— Коль вынуждают менять устав, то я уйду.
Арсен начал подниматься. Федора зашикала на него:
— Лежи, лежи, старый ерепень! Ладно уж, будь по-твоему. — И принесла бердану. — Не пристрелись только. Повернешься во сне, заденешь, что не надо, и…
— Будь спокойна. Третий год живу с ней без разлуки — хожу под ручку, сплю в обнимку. — Арсен положил бердану рядом с собой, к левой руке, выдвинув дуло дальше головы. — Вот если и грохнет нечаянно, пуля уйдет мимо меня, в стенку. Мы вместе, теперь можно спать. — И старик крепко, надолго заснул.
Федора несколько раз подходила к нему и слушала, как дышит. Арсеновская гармошка начала помаленьку исправляться.
Когда Арсен проснулся, Федора Васильевна снова натерла ему свиной мазью грудь и спину. Удивительно, где бралась у нее сила и бодрость. Родившая четырнадцать человек и взрастившая одиннадцать, она в шестьдесят лет спала не больше двух-трех часов за сутки, а остальное время работала без присяду и все с тем вниманием, терпением, старанием, с каким мать выхаживает больного ребенка. Всегда была ровна, спокойна, бодра, как будто даже довольна, счастлива. Иногда только задумается вдруг глубоко-глубоко, и такая тогда на ее лице печаль. Но встряхнется и снова пошла. Вот это спокойствие, терпение и бодрость были для всех самым главным лекарством.