Том 4. Богомолье
Шрифт:
– Теперь одетый ходит, после тетки тыща рублей ему досталась. И теперь только портвейнец пьет. Ну, рюмочку ему нальете, а стаканчиков не становьте.
– Пусть вечерком зайдет, знаю тебя!
– И никак нет-с, разок только угостил, по случаю тетки.
В кухне шумит Гаранька. Марьюшка даже образа вынесла и гераньку, сидит-пригорюнилась в передней, без причалу, вздыхает-шепчет: «нечитсая сила, окаянный»! Я показываю ей, в утешенье, картинки в поминаньи, как душа по мытарствам ходит. Она вздыхает, тычет пальцем в картинку: «вонон, в аду горит… живой Гаранька! и рыжий, и глаз зеленый, злющий… такой же окаянный». В кухне, говорят, сущий ад. Поварята визжат в чаду, выскакивают на двор, как шпаренные, затылки все потирают: скалкой Гаранька лупит. Гремят кастрюли, плита таки и полыхает, – как бы пожару не натворил. Косой заглядывает в окошко кухни и отходит на-цыпочках, поднявши руки: «ох, чего вытворяет, мудрователь!» Затребовал льду корзину, дров, чтобы без сучка, березовых… такой леестр прописал – половины в Охотном не достали, к Андрееву погнали, на Тверскую. Лимонов, синдерею, дикого меда палок, персу самого
Вечером, Горкин со скорняком сидят под сараем на досках, что-то всё шепчутся. Я спрашиваю опять, почему обед небывалый, а Горки только: «папашенька чудит, и наше с тобой дело». Скорняк говорит: «им не обед, а по Геям бы… мы турков победили, а они нам навредили!» Я спрашиваю – «кому по шее?» А Горкин сердится: «нечего тебе встреваться», И вдруг, из кухни бежит Гаранька! и – прямо под колодец. Кричит Косому: «качай, запарился!» Утирается колпаком, вытаскивает бутылку и, из горлышка – буль-буль-буль. Глаза у Гараньки страшные-кровяные, на фартуке – нож огромный, болтается. Садится над доски, страшный. – «Перцем этим глаза проело… Капризные, черти. Каждый человек ест и хвалит, а энти… всё не по их, Навидался во дворцах послов этих! Он не глядит на тебя, а… мычит, с… с… такой-сякой я, первый человек»! Скорняк уважительно говорит Гараньке:
– И вот что, обратите внимание… почему они нам воспрепятствовали? мы турков победили, а они…
– Дармоеды, больше ничего! – кричит страшным голосом Гаранька, и опять булькает. – У Судака жил… галок им подавал, ло-пали! С ими, как надоть?.. Ло-пай! А то – к лешему под хвост!..
– А ему почет-уважение, обе-ды! – говорит Косой. – На наших глазах вылупился. Панкратыч знает, как Мартына обманул… перешиб его наш Мартын, на Москва-реке плавали. Господа избаловали, сто тыщ вон нажил, ездить учил! Без его не уме-ли… Десять годов тому казаки наши на Ходынку его заманивали, сто рублей закладу: пожалуйте потягаться, можете скусить гривенник с земи, на всем ходу? А наши скусывают. – «Желаете скусить?» – «Не желаю. Не желаю морду об земь бить… у вас морда казенная, а у меня заморская». Хитрый, отказался. Пальцы-мейстер умолял, Козлов: «Господин Кинга, скусите гривенничек, покажите ловкату!» Казаки ему вперед давали: «на суконку гривенник положим, морды не повредите, докажите!» Не стал, не может. – «Я, говорит, по-ученому учу». Набаловали. Сто-о рублей на день выгонял! Барин Александров вдрызг прогорел, с ним крутился, все дороги ему открыли. И господин Энтальцев, пьяница наш… тоже весь израсходовался. Они вон кончились, а Кинга сто тыщ набрал, и почет-уважение ему. Чудит папашенька… – говорит мне Василь Василич, пыряя глазом, – а ты не сказывай, чего Косой говорил… мы промежду себя говорим.
– Чего-ж чорту такому в брюхо еще пихать? – кричит Гаранька, а Горкин ему ласково: «не шуми, не шуми, Гараня». – Не шуми… Знал бы – не взялся бы нипочем… из уважения только к заказчику. Три ему перец, чорту!.. Вся охота у меня пропала. Чертенята мои как бы чего…
Булькает из бутылки и уходит шуметь на кухню. Поварята, выглядывавшие в окошко, скрываются. В воротах показывается господин Энтальцев, в чесучевом пиджаке, в шляпе и с тросточкой: идет, помахивает. На нем даже и воротничок крахмальный, и помолодел будто, только нос еще больше раздулся и посинел, и серые мешочки под глазами обвисли ниже.
– Легок на помине, – говорит Косой, – садитесь господин Энтальцев.
– А, милашка… – сипит Энтальцев и треплет меня по щечке, – доложи папа, Валерьян Дмитрич, мол, по приглашению, для разговора.
– Я доложу, – говорит Косой, – не беспокойтесь, дело ваше на-мазу, пировать будете, сюртучок вам, и жилетку бархатную, в цветочках, подобрали.
– Погляжу, пойдет ли еще мне. Сигар, главное, не забудьте, англичане без сигар не могут. Бывало, курил – целковый штучка!
– Вот и прокурился.
– Не прокурился, а… благодетельствовал. Кингу, бывало, на сапоги давал, а вот – двести тысяч от нас везет! Встречаю намедни – дай четвертной, до завтра… деньги в банке, банк на замке, праздник. Трешник! Ну, не сквалыга?.. Чорт с ним, приду на пир, доставлю удовольствие, для шику.
Горкин крутит головой и машет: «а, грехи с вами!» – и уходит к себе в каморку.
Съезжаются к обеду – Кашины, Соповы, Бутины-лесники, Болховитин-прасол. Барыни, в шумящих платьях, в шляпах, с золотыми длинными цепочками в передвижках, рассаживаются в гостиной. Фирсанов оглядывает парадный стол, заваленный серебром и хрусталями. Из коридора мне видно, как Энтальцев сидит под фикусом и потирает руки, а то заведет пальцы за пальцы и потрещит, покрякает. Оглядывает на себе сюртук, голубой бархатный жилет в цветочках. Смеясь, спрашивают его – «от Живого или от Мертвого?» Это такие магазины. Он потягивает повислый ус и старается рассмешить, – стыдно ему, как будто: «не пора ль нам, братцы, выпить? Не пора ли закусить?» Говорят – пора, да Кинга вот запоздал. На парадном кричит Косой: «Кингу привезли, примайте!» Отец говорит: – «Пантелеймона, что ли привезли… примайте!» Входит Кинг, в важном сюртуке и в серых брюках, лысый, сухой, высокий, в рыжеватых бачках, ставит палку с собачьей головкой, и его ведут в столовую закусить. Энтальцев расшаркивается с Кингом, Кинг смеется: «а, ма-шейкин!» Отец подбадривает: «разговаривай, не робей». Официанты юлят, с тарелочками. Энтальцев причмокивает: «Ам-брэ с гвоздичкой!» – и говорит – «альон!» – должно быть английское словечко. – Говорят – «нальем!» И Кинг говорит, совсем хорошо – «выпьем». Фирсанов просит: «самый английский сыр-с, с синдереем-с!» Наливают Кинге «можжевеловой», которая называется по-английски – «жин». Энтальцев пристает
Двигаются к обеду, в залу. Подают суп из хвостов «заячий пирог». Нахваливают, такого никогда не ели. – Кинг говорит: «эта такая… как ват, мягкий гразь», и просит еще кусок. Косой смотрит со мной за дверью, всё крякает. Пахнет от него водкой, глаза остановились, страшные. Всё уходит в столовую, закусить. Несут сомовину с красным соусом, потом индейку под синдереем… У Энтальцева нет стакана, но ему подносят из своего соседи. Просят – «ну-ка, поговори!» Энтальцев встает со стаканчиком и начинает – по-английски: «гау-лау… микки-вики… дую-вздую…» – как самый настоящий англичанин. Косой шепчет: «гляди ты, как отличается». Все смеются, Кинг говорит – «ти… ма-шейкин!» Несут «пудинг с пламем», самое главное, – на серебряных блюдах башенки, румяные, в пупырях, из середки и по бокам мотаются синие языки огня. Кинг кричит радостно – «браво, наш поддинг, ура!» Косой вдруг вскрикивает, вбегает в залу и начинает плясать, как пьяный. Пролился огонь из блюда, официант споткнулся! Ничего, потушил Косой, вернулся ко мне, говорит: «всё во мне горит, пойду попью». В зале кричат, что пожар надо заливать. Шампанского! Хлопают пробки. Тянутся к Кингу чокнуться. Проходят в гостиную, на кофе. Кинг разваливается в креслах, закуривает «царскую» сигару. Всех обносят сигарами. Берут «на память» и некурящие. Энтальцев сует в карманы. Стелется облаками дым. Разносят кофе с какими-то «кеки-пряниками», на ананасе. Кинг в восторге, кричит – «сами ма…шейкин!» – значит, очень уж хорошо. Мы с Косым пробуем за дверью: совсем не пряники, а кулич с вареньем м миндалем. Проходит крестный, замечает меня, поднимает и говорит: «идем, пропой англичанину песенку, мастер ты». Приносит и ставит перед Кингом. Кинг щелкает на меня зубами, вынимает из кошелька серебряный пятачок и говорит – «на костинцы, на чай… купи сахарни-сладки… спей песеньку-маленьку… бай-бай». Мне стыдно, но все просят, и отец велит спеть. Я начинаю – «ах, попалась птичка, стой», смотрю в пуговку на животе у Кинга и вижу, как он… уже не вижу пуговки, а большая рука его трет жилет, и как будто что-то икает там. Я припеваю – «отпустите полетать, развяжите сети…» – и вдруг жилет поднимается, и серый коленки идут куда-то… Говорят – «чего-то с ним, смотрите какой!..» Кинг стоит у двери, сгибается и крякает, трет живот. Просит – «ведите меня… пожалста… очень скоро… непотерплю». Отец манит его, бежит, распахивает дверь в сени. Кинг идет, прихватив живот. В гостиной гогот, все давятся говорят: «это вот угостили, по-английски!» В сенях страшный шум, будто бьют в пол ногами. Кричат: «не пускает, дверь на крюке!» Кинга уводят кверху, в другое место. Отец отчитывает Косого: «чего заперся, мошенник?» – «Ну, мочи нет!» – говорит Косой, бледный, на себя непохож. Бежит Энтальцев, качается – «ножками режет!» – кричит в сенях. – «Уж не отравились ли, Боже упаси?» – говорят кругом, – «с огнем то ели!» – «Нет, это не от огня, а… пик-пик-то этот… он столько съел! и барин наш напробовался… с пика это».
Косого официанты уводят в мастерскую: совсем, говорят, свернуло. Уж не холера ли на Хитровом, говорят, трое вчера скончалось. Ведут Кинга, зеленого, кладут на диван в столовой. Попить просит. Говорят – не давайте сырой воды, дать ему водки с солью. Ведут Энтальцева, укладывают на подушки, на пол. Дают капель д-ра Иноземцева. Оба кряхтят и стонут. Послали за доктором Клином, Эраст Эрастычем. Отец растерян: еще трое недомогают. Клин – в городской больнице, рядом. Приезжает, осматривает, велит рвотного дать и молока побольше, компресс… Возможно, что и отравились, говорит.
Гости понемногу отъезжают. Клин велит позвать повара Гараньку, но Гаранька без задних ног. Трут ему уши плотники, приводят в чувство. Он мычит и мычит: «перело-жил… дикого меду… три палки…» Это вот в тот, в «пик-пик». Из кухни приходит Марьюшка и кричит: «чего там, он, разбойник… касторка стояла в уголку, верховые сапоги барину смазывать, в соус ее и опростал, с озорства, поворята сказали!» Клин говорит – «ну, это ничего, только полезно… да с перцем еще, вот и оказало скорое действие». Велит показать соус. Испуганный Фирсанов докладывает: «что было – всё Василь-Василич вылизал, очень понравилось».
Уж и было смеху! Так все и говорили после, в поговорку: «смотри, много не ешь, „Кинги“ не приключилось бы». На утро спрашивают Гараньку, а он не помнит. «Да что я, враг, что ль, себе! Это старуха меня со злости напакостила, влила!» Спрашивают поварят, а они напугались, божатся – ничего не видали, а старуха захаживала, как Герасим Семеныч отлучался. Спрашивают Марьюшку, а она – хоть иконы сымать, всеми святыми божится: «да что я, нехристь какая, что ли? людей травить!»
Так ничего и не дознались.