Том 4. Маски

Белый Андрей

— зильберглас: —

— приготовленный столик лакей обирает, расставив, двуухую форму чистейших крахмальных салфеток.

Сюда Непещевич, ведомый почтительно распорядителем в смокинге из обнищавших князей, — дам ведет; ярко-желтая юбка мадам Тигроватко и тигровая шаль Леоночки тонут в оранжево-желтой портьере: и — в креслах.

Скандал

Мадам Тигроватко становится вдруг своенравным «анфанчиком»; выщипнувши пахитосочку, бисерной струйкой стреляет в какого-то, мимоидущего; штрипки

одернув, он сел против них; и — показывал томный носок: цвета «прюн» [106] .

106

прюн— цвета сливы.

И лакей, отмахавши салфеткой, пронес огурец свежесольный.

Леоночка виделась издали злым, перепудренным личиком и ярким бантом, кричавшим с волос; Непещевич склонился над ней:

— Что вы пьете?

— Я…

И — затруднялась сказать.

— Нет же, Леокадй, — научите ее!

Как во сне —

— прочно вылезла гадина; точно во сне: соблеснулись тигриные полосы с колером серо-оранжевых стен; и припомнились ей желто-красные крапы дешевых кретонов, в которых Терентий Титович, «Тира», — ее ожидал:

Крапы, черные мухи, летали вокруг головы.

Вот гречанка, голея плечами, проходит эгреткою; с ней — перепудренный труп: прыщ его розовато сквозит.

* * *

Из-за дыма далекая зала — цвет моли; в ней — месиво; громко таракают: горлом, ножами, тарелками; кто-то першит, кто-то тащится с кем-то; кого-то зовет за собою; откуда-то щелкает пробка; синеет не дама — щека; и она — примазная замазка.

Кто?

Вскакивает и бросается, чтобы увязнуть в проходе; он рвется замятой визиткой; как будто, надевши ее, оказался в трактире, где пил; в ней и спал; — и — опять затащили в трактирчики; вид парикмахерской куклы, но — трепаной куклы: клоки бронзовой с просверками бороды сохранили едва очертание тонкого клина: парик — съехал набок.

И тотчас —

— за ним —

— шпорой цокая, —

— Тертий Мертетев!

— Миррицкая, Мирра: в шелку темно-вишневом, черными пятнами!

За руки схваченный Миррою, — из-за оливковых, как неживые круги полудохлой очковой змеи, ужасающих странно глазниц золотыми глазами, — живыми, — блеснул, через головы выкинув руку; и психой, которую греют нагайкою, взвизгнул на весь ресторан:

— Она — дочь моя!

Загалготали, вскочили, сбежали, таращась усами, кусаясь зубами; и дамочка бросилась вместе со всеми.

— Пустите, — взвизжало в кольце голосов.

Но Мертетев, отрезавши путь, навалился могучею грудью; и — распорядителю бросил:

— Больной!

Все усатые губы и морды, напучившись дьявольски, точно собаки на кость; только серая пара (в лице — лень тюфячья) повесила локоть и тихо зевнула в жилетец свой —

— переплетение розовых лапочек в каре-коричневом: из пестрой комнаты.

Распорядитель лакею дал знак подбородком,

чтоб мчался: вести, куда нужно иль… вывести.

* * *

Все это издали слышалось еле; и — виделось еле.

Мадам Тигроватко лениво лорнет навела, как с эстрады, — на синее облако дыма:

— Что там?

И лорнировала, как с эстрады, соседнее зальце, где — пятнами стены, кирпичные, с кубовыми кувырками, с лиловыми грушинами (взрезы розовые в черно-бурых кругах): с желтым кантом.

Вон дама с фарфоровой грудью, губами коралловыми из соломинки тянет под кущей из розовых, собственных, перьев на фоне дивана оранжевого с голубыми изливами; с нею же щеголеватый с щеглячьим, щепливеньким личиком юноша; белые ведра («Шабли», мозельвейн) блеск бросают с отдельного столика в дымчато-голубоватой, — с расплясами сурика, — шторе.

Велес-Непещевич назад посмотрел:

— Вероятно, скандал…

На тарелочку, как драгоценность, ему принесли шоколадного цвета сигару; он, сняв сигнатурочку, ловко обрезал, вскурил.

А Леоночка — не повернулась.

Григорий Распутин

Скандал — продолжался.

В кольце раздражительных, нетерпеливых людей бормотали:

— Кто?

— С кем?

— Отчего?

И опять резанул этот визг:

— Моя дочь!..

— Да вы — кто? Да вы — что?

— Я — Ман…

Дррр!

— Он сумасшедший!! — Мертетев орнул.

И рукой заклепал рот больному.

— Ведите же, — к распорядителю.

Тот сделал знак подбородком лакею, а взлетом руки — капельмейстеру, — из-за голов выставляющему голову; с Миррой, с лакеем, больного отрезал от рвавшихся броситься скопом на этот скандал.

«Ойра, ойра!» —

— с эстрады сорвался оркестр с музыкантами, стульями, нотами, с ожесточением локтей, точно тыкавших воздух и резавших горло!

Откусывая концы слов, —

— «ойра, ойра», —

— теперь забросались друг к другу усами, носами, глазами кровавыми, кружками, — «ойра», — забыв о скандале: орнуть:

— Ойра, ойра.

И даже мадам Тигроватко подхватывала: «Ойра, ойра!»

И бзырил Велес-Непещевич.

Мертетев с лакеем тащили больного к передней, откуда навстречу, — лиловое платье: в галдане из брюк, шаркотав-ших туда, — где, —

— себя потеряв, капельмейстер, взрываясь, ногами, клоками, локтями и пальцами, перетопатывая в правый угол, где тяпали — «ойра», — взлетая над столиком, где вытопатывали —

— «ойра, ойра», —

— мотал головою над столиками, зверски харкавшими — «ойра, ойра», — с проклятием, с ожесточением, с клятвой!

* * *

— За ваше здоровье, мадам! — подбородком к Леоночке лопнул Велес-Непещевич, Вадим Велемирович.

Ей Тигроватко:

— Я пью за союз, — наш особенный: трех!

И — за талию; а Непещевич, Вадим Велемирович, щелкнул двумя каблуками под столиком.

Гологоловая, красная морда пропыжилась баками, белым жилетом, цветком хризантемы: —