Том 4. Наша Маша. Литературные портреты

Пантелеев Леонид

. . . . .

Огорчительно, что не проходят ее страхи. Стоит ей остаться одной в комнате, как уже слышишь:

– Боюсь! Я боюсь!

Мама говорит, что Машка ей не один раз жаловалась, будто ей мерещатся какие-то глаза. И бабушке она говорила:

– Бабушка, ты видишь? ОН смотрит!

А сегодня под утро проснулась и разбудила мать:

– Мама, я боюсь. ОН там стоит… с глазами вот такими.

Как с этим бороться, не понимаю. Одно знаю: в этом случае ни кричать, ни высмеивать ее нельзя.

21.11.59.

Вечером

зашла ко мне:

– Давай книгу читать.

– Какую?

– Много-много разных.

– Ну все-таки, какую? «Амба-Хамба» хочешь?

– Нет.

– Почему?

– Я боюсь там хозяина, которого собака укусила.

– Какую же тогда?

– И «Волшебника» не хочу.

Открыла шкаф и выбрала три книги: «Мойдодыра», «Белочку и Тамарочку» и немецкую – про Би-Ба-Бутцимана. Эти книги волнуют, но не пугают.

. . . . .

Обнимает маму:

– Мамочка, я тебя люблю больше всех.

Потом подумала и говорит:

– И больше всех люблю папу. И больше всех люблю бабушку.

. . . . .

Очень любит колдовать, «превращать» меня – чаще всего – в «девочку Люсю».

– Тук-тук-тук. Будь девочка Люся.

И я тоненьким голоском отвечаю:

– Здравствуйте. Я – девочка Люся.

Ей очень нравится, когда я так говорю. Вероятно, и я неплохо вхожу в роль…

– Пойдем в Зоопарк, – говорит она девочке Люсе.

И девочка Люся отвечает:

– Я не могу. Мне мама не позволила.

– Я тоже твоя мама.

– Нет, у меня одна мама. Ее зовут Анна Семеновна.

Машке очень хочется оказаться в родственных отношениях с девочкой Люсей. Она говорит:

– Я твой папа.

– Папа? А где твои штаны?

Задрала юбку:

– Вот!

– А где твои усы?

Задумалась. Глазенки забегали. Придумала наконец:

– Нет, я бабушка просто!..

. . . . .

Наконец она нашла себе амплуа. Она – тетя. Тетя Оля.

Девочка Люся больна. Они живут на даче. Люся лежит в гамаке и скучает. Тут вот и появляется тетя Оля. По просьбе Люси она заваривает кофе, потом молочница приносит молоко – и Люся угощает молоком гостью.

Люся (то есть я). Тетя Оля, если вам не трудно, налейте мне, пожалуйста, тоже молока!

– Трудно!

– Что трудно?

– Трудно мне.

Это – отклик на «если вам не трудно». Буквалистка, как и все маленькие.

23.11.59.

Вечером сегодня играли. Я превращал Машу в разных животных.

– Тук-тук-тук. Будь корова!

– Му-у-уу!..

– Коровушка, дай мне, пожалуйста, молочка.

– На! (Лезет рукой за спину.) У меня там сися есть.

. . . . .

У нас в гостях тетя Ляля. Пьют чай в столовой. И Машка там. А я все еще лежу. Скоро Машку приведут или притащат

прощаться.

Мама купила ей длинную, до пят ночную рубашку. Машка не нарадуется. Приходит сейчас, придерживает рукой подол.

– Видишь, какая я большая!..

Только что опять заходила – с тетей Лялей.

– Цыганский ребенок! – очень точно определила тетя Ляля.

И шумит как цыганка.

25.11.59.

Вчера до половины двенадцатого не могла заснуть. Все кричала:

– Боюсь! Хочу маму! Мама, иди сюда, боюсь!

Не знаешь, как тут быть. Конечно, Алена права: одной строгостью тут ничего не добьешься. Но вместе с тем и потакать, откликаться на каждую просьбу и на каждое требование (а просьба очень быстро перерастает в требование) нельзя. Надо, конечно, искоренять страх, развивать храбрость, приучать к темноте. Но все это требует очень тонкой работы. Ни грозными окриками, ни мягкими уговорами здесь ничего не сделаешь.

А ждать нельзя.

Элико читала вчера соответствующее место в книжке американской педагогессы Септ. В книге этой много дельного, но много и чепухи. Слишком часто автор выступает в роли утешителя: «Не надо волноваться, годам к пяти, семи, десяти это может само собой пройти» – и тому подобное.

. . . . .

Уверяла, что в комнате, где она спит, в темноте на нее «глаз смотрит».

Говорили: «чепуха», «глупости», «выдумываешь», а один раз Алена проснулась ночью и сама испугалась. Действительно – из черного мрака алькова смотрит на нее огромный зеленоватый глаз. Не сразу она поняла, что это фосфоресцирует циферблат будильника, который стоит на полке с Машиными игрушками.

На другой день Маше объяснили, в чем дело, показали светящийся циферблат, часы спрятали. Страхи эти исчезли. Но на смену им пришли новые. Вероятно, детская душа сама ищет их.

. . . . .

Плохо усваивает цвета, краски. Одно время боялся – не дальтонистка ли она?

Показываю на дверь, обитую черной клеенкой. Спрашиваю:

– А дверь какого цвета?

– Гм… Я что-то молчу.

Так и сказала: «Я что-то молчу!»

А подумав еще, сказала:

– Я что-то молчу крепко.

28.11.59.

Опять Машка плохо засыпала. И может быть, опять я виноват. Перед сном тискали пластилин, и я лепил всякую нечисть.

Впрочем, чтобы напугать Машку, вовсе не требуется что-нибудь очень уж страшное. Вылепишь что-нибудь бесформенное, не похожее ни на человека, ни на животное, и вдруг Машка:

– Ой, боюсь! Боюсь! Я его, кажется, боюсь!

Думаю, что может и сама что-нибудь вылепить – и тоже испугается.

Еще К. И. Чуковский заметил эту способность ребенка пугаться порождений собственного вымысла: