Том 4. Наша Маша. Литературные портреты

Пантелеев Леонид

Говорю:

– Да, живет.

И опять:

– В розовом домике али в голубеньком?

Что за домики – не понимаю. Но если есть домик, тогда святая ложь становится правдоподобнее.

. . . . .

На улице. Крохотная собачка бежит у ног хозяйки.

– Маша! Смотри!..

– Ой, что это за собачка? Может быть, это наша родилась уже?

23.6.60.

Забыл давеча записать. После долгих споров и колебаний накануне отъезда свели

Машку в дамскую парикмахерскую, и там тетя в белом халате отчикала Машину косу. Машка – ничего, не плакала, не горевала, только просила все время, «чтобы было как у мамы».

Подстригли ее в кружок. Стрижка ей не идет, а главное – волосы по бокам болтаются и лезут все время в глаза. Лучше бы уж со своим конским хвостом бегала.

. . . . .

Утром сидит за столом, изнемогает. На маленькой тарелочке – приправленная повидлом манная каша. Машка не ест, вертится на своем стульчике.

– Ты что?

Вздохнула:

– Не знаю… что-то кашу не хочется.

Этим «что-то» она как бы смягчает (и довольно часто) недозволенную формулу «не хочу».

24.6.60.

От наших лужанок ни слуху ни духу. Обещали писать и не пишут.

Переписываю – в день по чайной ложке – те записи, которые делал на бумажных клочках…

. . . . .

Сидела за своим столиком, обедала. Рядом на оттоманке развалился наш котище.

Маша:

– Кот, уйди! Ты что не уходишь? Папа, кот на скатерть лег! У него же муравьи и глисты.

– Что у него?!!

Поправилась:

– У него комары и глисты.

Это она комаров и муравьев с блохами спутала. Знает, что и первые, и вторые, и третьи кусаются.

27.6.60.

Первое письмо из Луги. Мама устала, измучилась устройством быта, но при этом не нахвалится тамошней природой, ее красотой, целительностью воздуха и так далее.

Маша блаженствует.

Целый день в саду. Только есть домой приходит.

Подружилась, по словам мамы, с хозяином, отставным полковником, поливает из маленькой лейки грядки, получила «надел» – собственную маленькую грядку, с огурцами, кажется…

. . . . .

Недели две назад – голос за дверью моей комнаты:

– Можна?

Говорю:

– Да, мамочка.

Появляется Машка:

– Ты думал – мама?

– Да, я думал – мама.

Страшно ей понравилось, что ее за маму могут принять.

– Давай еще подумай. Хорошо? – говорит она и быстро выходит из комнаты, чтобы еще раз постучаться и спросить:

– Мож-на?

. . . . .

Скучаю без тебя, Машка. Скоро, надеюсь, увидимся. До свиданья, дружочек. Маруська моя курносая!..

3.7.60. Луга.

Уже четвертый день папа в Луге. Ехал сюда автобусом. После двух с половиной часов качки и тряски вышел, пошатываясь,

на привокзальную площадь, огляделся: никого нет, никто не встречает.

И вдруг – где-то далеко-далеко – разглядел голубую мамину кофточку, а рядом с мамой – человечка в белой панамке. Еще издали увидел, как покраснела, залилась румянцем Машутка, когда мама сказала ей:

– Смотри, папа приехал!

Бежала со всех ног. В протянутой ручонке букетик полевых колокольчиков.

Все эти дни не отходила от меня.

К сожалению, погода с моим приездом испортилась – холодно, льет проливной дождь.

Вчера выдался небольшой просвет, и мы с Машей пошли на прогулку, знакомиться с окрестностями. Тут, на берегах Луги, довольно красиво, а местами и очень красиво, но не так дико, безлюдно и пустынно, как нам казалось, когда мы снимали дачу.

Нашли одну большую сыроежину. Машка ликовала, все время заглядывала в свою новую корзиночку и любовалась грибом.

На берегу Луги встретили пятерку больших (лет по восемь-десять) девочек. Все они с кружками и бидончиками в руках. Идут по ягоды. Девочки местные, я разговорился с ними. Они только что видели очень большие желтые лилии (кувшинки), но не могли дотянуться до них. Я отговорил их охотиться за лилиями в глубоких местах. Машка слушала нас, смотрела на девочек, ноздри у нее раздувались. И вдруг она обращается к девочке, которая стоит рядом с ней:

– Тебя как зовут?

– Оля.

Делает шаг к следующей:

– А тебя как зовут?

– Вера.

– А тебя?

– Галя.

Перебегает полянку:

– А тебя? А тебя?

– Наташа.

– Ира. А тебя как?

– Маша.

Одна из девочек показывает мне крохотный грибок с круглой, плотно натянутой шапочкой.

– Дядя! Правда, это белый гриб?

– Нет, – говорю. – Это не белый гриб. Это горькушка.

Другая девочка:

– Ну вот! Я говорила!..

– Тогда я брошу его, – говорит первая.

– Зачем же бросать? – говорю. – Ты лучше его моей дочке отдай.

– На!

Машка замирает от счастья.

Потом поворачивается ко мне, сует руку в корзинку, где лежит большая сыроежка, и говорит:

– Можно, я им гриб отдам?

– Конечно, можно.

– На! – говорит Маша и протягивает сыроежку большой девочке.

Девочки ошарашены.

– Она не жадная, – говорит кто-то из них.

Маша сияет. И папа тоже.

. . . . .

Обратно шли мимо еврейского кладбища. Кладбище маленькое, 30–40 могил, два-три стандартных дачных участка.

– Вот кладбище, – говорю. – Отсюда, говорят, близко наш дом.

– А что такое кладбище? – спрашивает Маша.

Я увожу ее – и от этой темы и от этого места.

Тема эта (смерть) по-прежнему занимает и волнует ее.

Часто вспоминает тетю Машу.

Сегодня сказала мне:

– Знаешь, когда мы пойдем встречать мамочку, ты напиши письмо тете Маше… Она больная, у нее Вася… брат, что ли… Она к нему уехала.