Том 4. Наша Маша. Литературные портреты
Шрифт:
. . . . .
Любит играть с Янеком, сыном здешних уборщицы и садовника. Янек моложе Машки на полгода. Очень плохо говорит по-русски. Но в играх – верховодит… Впрочем, не во всех играх.
Когда играли в «дочки-матери», командовала, если не ошибаюсь, Маша. Коронный номер Янека – «кино»… Изображает он нечто фантастическое. Ставит всех присутствующих перед белой занавеской, сам уходит на лестницу, затем появляется и быстрым спортивным шагом идет к занавеске. Там он делает какие-то странные пассы и кричит:
– Кондуктор… ужинать… маленькая девочка…
Машка стоит, смотрит, слушает, ничего не понимает и – робеет: она же понятия не имеет, что такое кино. И Янек выглядит в ее глазах необыкновенно образованным, знающим, бывалым парнем.
– Кондуктор – я, а потом ты будешь кондуктор, – командует Янек, и Машка безмолвно подчиняется, хотя сообразить, что делает кондуктор в кино, она, конечно, не может. Так же, как и я и все прочие присутствующие. По-видимому, кондуктором Янек именует контролера.
1.8.61.
Утро было довольно ласковое, но после обеда, когда мы ходили за газетами, вдруг подул ветер, небо на горизонте стало чернеть. Мои дамы (и спутник их Янек) успели убежать, а я остался ждать газету.
Был ураган. Поломало много деревьев. У нас в саду повалило огромную старую липу. Упала она на крышу того одноэтажного домика, где помещаются душевая и медицинский пункт.
Машка была страшно расстроена, когда кто-то сказал при ней, что «погибло такое дерево».
– Может быть, его можно починить?
– Да нет, Маша. Ведь когда ты цветок сорвешь, его уже не починишь.
– Может быть, в воду можно его поставить?
И глаза у нее наливаются слезами.
– Папочка… давай… давайте поставим его в море!..
5 ЛЕТ
5.8.61.
Весь день солнце не сходило с неба.
У Машки было много радостей.
Перед обедом мама и тетя Гетта ездили в Майори на рынок, а мы с Машкой играли на пляже. Вырыли очень глубокий колодец, даже не колодец, а целый пруд, и сделали спуск к нему со ступеньками – как на Неве или на канале Грибоедова. Рядом играли, рыли неглубокие ямки и заливали их из ведерка водой, Янек и незнакомая длинноногая девочка, не запомнил ее имени. Машке было неприятно, что ребята обособились, ей было бы интереснее играть с ними, а не со мной.
Девочка все время хвасталась:
– У нас лучше!
А Янек, дурачок, даже подбежал и сказал:
– Вы уходите, а мы будем зарывать ваш пруд.
– А мы давай их зароем, – предложила мне Машка. Пришлось объяснить ей, что на подлость отвечать подлостью не следует.
С Янеком у нее отношения вообще вышли из той стадии мира и безмятежности, в какой они были еще три дня назад.
Третьего дня перед ужином они подрались. Янек стал отнимать у Машки мяч, она оттолкнула его, он ударил ее по голове, она кинулась к матери. Мама сказала:
– Жаловаться нечего,
Во всяком случае, от дружбы уже ничего не осталось, кроме легкого пыла похмелья. И для Маши это, конечно, первый жестокий урок, первое серьезное разочарование.
. . . . .
Вчера у Машки были гости.
А утром сегодня подавальщица Таня спросила:
– Сколько же тебе, Машенька, исполнилось вчера лет?
– Пять, – ответила Машка.
– О, да ты совсем старушка!
И вдруг губы у Машки задрожали – и громкие рыдания огласили столовую. И тут мы поняли, что до старости нашей дочери еще ой как далеко!..
7.8.61.
Второго вечером я повел Машку на море, хотел показать ей небывалой красоты закат. Но пришли поздно, уже не было этого малинового полудиска и малиновой гармоники-дорожки на стальной, перламутровой водной глади…
Впрочем, Машка была вознаграждена. В отдалении, на пляже, слышалась музыка, шумела большая толпа. Мы пошли туда.
Зрелище вообще-то довольно жалкое. Отдыхающие из соседнего санатория, затейник или культурник с аккордеоном. Танцуют вальс, медленный фокстрот, играют в «подвижные игры».
Машка стоит и смотрит. Глазенки ее сияют. Для нее это сказочный бал.
Пора уходить. Уже темнеет. Повеяло прохладой.
– Папочка! Ну прошу тебя! Ну совсем немножечко еще!..
8.8.61.
Плакала Машка, плакала, ныла, ныла: «Хочу в Ленинград!» – и вдруг выясняется, что уезжать ей отсюда вовсе не хочется.
Проснулась вчера у меня на балконе и говорит:
– Я привыкла. Почему это так: в Ленинграде поживешь не хочется оттуда уезжать, здесь поживешь – отсюда не хочется. Правда, папа, почему это так?
. . . . .
А нам тем временем и вправду надо собираться. Вчера папа и мама ходили в Майори, заказали на сегодня такси.
Вечером отбываем.
. . . . .
Задала мне вчера загадку. Идем на вокзал за газетами. Маша говорит:
– Помнишь, как мы в Комарове у вокзала кобылу нашли?
– Какую кобылу?
– Ну, кобылу нашли. Что ты – не помнишь?
– На вокзале?
– Не на вокзале, а у вокзала.
– Настоящую?
– Да, настоящую.
– Палочку, может быть? Прутик? Мы играли, что это лошадь?
– Да нет, настоящую кобылу.
– Кобыла, Маша, – это лошадь. Лошадь-мама, лошадь-женщина.
– Ломаную мы нашли.
И тут меня осенило.
– Подкову! Подкову, Машенька, а не кобылу!
– Да, да! Подкову!
Такое с ней нередко бывает.
9.8.61. Ленинград.
Утром сегодня прибыли домой.
Радовалась она и Ленинграду, и тете Ляле, которая встретила нас, и тете Нине Колышкиной.
Сейчас она лежит у мамы в комнате. Прежде чем лечь, просила меня: