Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Тайна мира и жизни, загадочность всего происходящего, минуту назад разрешенная так просто и ясно, брандмауером подымалась перед растерянными его глазами.
Но коснейшая лень и тут выкручивала его.
– В темных потемках нет темных предметов, и когда все равно удивительно, нечем и удивляться!
И прищелкивая языком, прихлипывал Антон Петрович.
И сидел блаженно, как истукан.
А мысль, замеревшая на минуту, оживая, набредала на свою излюбленную черную тропку.
Люди зарождаются на земле, как мухи, души же человеческие
Пол сводит людей через похоть. Но душа из разных видений. И вот сама цементная похоть летит к черту. Полупрогнившие очаги со слепыми, неверными поцелуями. Очаг – устой государства. По очагу и цена. Все примазывается, подчищается, чтобы только сохранить приличие. И от показной внешней крепости и постоянной лжи прогнивает и самый устой жизни – очаг, а за очагом – государство.
Люди зарождаются на земле, как мухи, и родятся на свет, чтобы жрать и гадить – испакощенная земля – отравленный воздух – очаг болезней и мора!
Слава всем войнам, истребляющим паскудный человеческий род,
слава мору, чуме, холере, туберкулезу, освобождающим землю
от только жрущего, только гадящего, только смердящего человека!
И какое это страшное бремя, какой кровавый крест, наваленный тебе на спину, быть на измученной земле в жестоком человеческом круге,
какое это ужасное наказание –
быть человеком!
И если ты совестливый, тебя затопчут. А если ты бессовестный, вечно держи ухо востро:
всякую минуту придет еще больший негодяй и даст тебе в морду – не подымешься – и все твое жалкое дело жизни повдет прахом.
Со всей исступленностью вопиет седой голос из века:
«Лучше было бы не родиться!»
Глас, вопиющий в пустыне.64
Люди родятся не по человечьим указам, и все, что рождается на свет, так и должно родиться, и кричи не кричи, никто тебя не послушает.
Бедный человеческий род, вечно обманутый, – вечно обманывающий! Люди, вертящиеся около жалких насущных своих дел, соперники, заклятые враги, каждым поворотом своей походки кривоногой давят друг друга, а каждым словом, каждым огоньком лисьих глаз с головой выдают алчные позывы. Люди, такие разные, и в одном похожие – в своей жратве свинячей, никогда не изменятся.
И где такая сила, которая бы изменила человека?
Сила духа легкая, как веяние ветра, что передвинет? А внешней не проймешь. Но все равно, никакое изменение невозможно.
– И не желательно!
Антон Петрович грозил брандмауеру.
И
Имя первому – национализм.
Национализм считал он гнуснейшим кровавым заразительным предрассудком, в жертву которому принесено столько благородных человеческих душ.
Повальность и устой этого предрассудка для большинства обрекали всякую борьбу с ним на неизбежную неудачу.
И перебирая все доводы свои для поражения этого первого ненавистнейшего врага, терял Антон Петрович всякое беспристрастие.
Все падало прежде всего, конечно, на Россию.
Россия представлялась ему сбродом диких народностей – уже тем самым, что попали они в сброд, обречены были на одичание! – какой-то азиатской Австро-Венгрией, называемой Российской державой.
И он доходил до такого исступления к этому русскому сброду, что никак уж не мог согласиться жить и помереть верноподданным своего отечества и мысленно называл себя в эти жестокие схватки свои просто нетем – дезертиром.
И хорошо понимая, что все живые люди – патриоты своего отечества, и что только родная земля, родные корни дают плод, что без родной речи, родной песни захиреет всякое творчество, и так же хорошо понимая, что такое русский, делающий русское дело – строители земли русской, и что такое немец, сосед наш ближайший, делающий свое немецкое дело – строитель Германии, видел плоды дел их в искусстве, в науке, в технике, и все-таки отбивался и руками и ногами от всякого отечества – от всякого и особенно от своего дикого, изуверского матерного –
недаром же нет ни у одного народа такой грубой и дикой похабщины, такой матерной матерщины, как у русских!
С горечью сознавал он, что по природе сам-то он косноязычный, лишен дара слова, ужасался нищенскому своему словарю, понимал, что почернелый весь, старый не по возрасту, обойденный он в жизни – какая же выпала ему любовь, какая пришла слава и кто после смерти помянет его и где, на каком петербургском Сытном рынке воздвигнут крылатый памятник –
Antonio Deo Sancto65
– обойденный на обойденной земле, обойденнейший и вот злорадствующий и глумящийся перед брандмауером над неудачами и грехами злейшего своего врага.
Но это так укрепилось в нем, что как-нибудь измениться было просто немыслимо.
Еще тогда, сидя день и ночь за книжкой у Покровского монастыря под крылышком Аксиньи Матвеевны да бабушки об одной ноге, еще тогда он вычитал о человечестве, о планете, и безродное человечество и родина-планета66 загасили в нем всякую искру любви к своей земле, к своей московской колыбельной родине, мало того, вызвали ненависть ко всему родному, колыбельному и эту ненависть, думал он, унесет с собой в могилу.