Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Где же и когда зародился такой беспамятный человек?
О своих летах Антон Петрович не любил говорить.
Нынче на Святках у Тимофеевых, когда разговор коснулся возраста человеческой жизни, Антон Петрович, не сводивший глаз с Маши, вдруг точно возмутился.
– Всегда говорят мне, – сказал он, возмущенный, – будто жалеть буду, что не женат! Но когда же, спрашиваю я, разве после пятидесяти лет жалеть буду?
Антону Петровичу и на самом деле пятидесяти нет, ему и до сорока пяти еще с год подождать.
А если виски у него седые, и
И жениться ему еще не поздно.
А зародился Антон Петрович от русского кореня из третьего и последнего Рима – Москвы.37
Сын благочестивых родителей – так повелось начинать жития подвижников, так будет и тут уместно, потому что жизнь Будылина и труды его поистине подвижнические! – провел он первые годы свои на Трубе38 у птичьего толкуна, где по воскресеньям вся Москва голубятная голубями торгует.
Когда же отец его Петр Петрович вышел в отставку – «папаша в полиции служили!» – скромно говаривал Антон Петрович, – обзавелись они собственным домком у Покровского монастыря39, туда и переехали.
Было их много детей – сестер и братьев, большая семья.
Да одни еще в детстве перемерли, а другие – кто пошел счастье искать, да так и сгинули; сестры замуж вышли и разъехались по провинции, помер отец.
И осталась Аксинья Матвеевна с младшим, с любимцем Антошей.
А жила с ними тетка, сестра Петра Петровича, Олимпиада Петровна, бабушкой ее все звали – древняя старуха об одной ноге.
– Почему это у бабушки одна ножка с мясом, а другая деревянная? Свинчатка40? – скажет, бывало, дотошный!
Или пристанет:
– Найди ключевую косточку!
А когда на Москве-реке утопленника выловили – сосед лавочник потонул, Спиридон Иванович – и много об этом было разговору, совсем извел бабушку:
– Когда ты, бабушка, утонешь, ты хватайся за дно!
Затейный рос мальчишка, – бесенок.
Стал подрастать, отдали учиться. И засупился.
И такой опальчивый сделался, как подменили. Все за книжкой, слова не добьешься, или пойдет, не скажется и пропадает Бог весть где.
Гимназию кончил с медалью, а в университете и году не проучился, погнали.41
Много было огорчений Аксинье Матвеевне и бабушке об одной ноге.41
Чтение книжек обострило и загнало все его мысли к одной огненной мысли41.
И эта мысль зажгла его душу.
Весь мир сошелся у него в одном огненном деле.
И этому заветному огненному делу и положил он отдать свою жизнь.
Две сказки рассказывал русский народ о душе человеческой:
какая цена душе и какой ответ за душу?
И по одной сказке выходит так:
не только убить человека,
Ты только помыслишь о убийстве и уж мысль твоя, как нож, – и тому, на кого замыслил, не сдобровать.
А за это душе-то твоей и в сей жизни уготовано место, – не позавидуешь!
Мысль и дело – одно:
от мысли станется, а кто сделал, неважно.
не убий42, не моги и помыслить убить!
Таков первый завет – воля народная.
По другой же сказке выходит как раз наоборот: убить вменяется, коли обреченный несет в себе зло.
Зло проклято, нет оправдания, и даже кровь молчит.
убий! благословен убивший!43
Таков второй завет – воля народная.43
Две сказки – два завета.
Сказка складка, а есть и быль.
Русский народ оставил и дело – завет самосожигающейся «последней Руси»44, – огненный крест.
Если враг душит жизнь на земле, сквернит ее святая святых и на земле нет больше правды, во имя родной земли, ее святынь и правды, грядет час страстям – вольная страда, вольная огненная страсть, костер.
не убий! себя убий! смертью на смерть!
Таков третий завет – воля народная.
Три завета из души народной от истерзанного, перемучившегося неправдою жизни, и вот прозревшего совестливого сердца.
По-другому сказанные, другим словом выраженные живут они в душе народной и ходят по русской земле глубинным путем, как ходит в мире грех.
«Хождение в народ» со всем отречением, месть за обиду народную, огненная мечта о счастье мира, вольная виселица45, – да это такое русское, заветное, завещанное русским народом – русской сказкой и былью.
Мысль о огненном деле потрясла душу Антона Петровича, совсем еще тогда юного и непорочного.
Приятели его, разделявшие его одинокую мысль, считали дело не менее важным и тоже готовились к нему, но такого ожесточенного устремления, такого захвата и прямоты ни у одного из них не было.
А что за ожесточение было в нем, можно судить по его исключительной нетерпимости:
когда он узнал, что деятель46 – так называли они людей, делающих то единственное нужное дело, к которому и сам он готовился, – этот прославленный деятель, на которого указывали ему товарищи с большим уважением, курит – возмущению его конца не было; и до тех пор слушавший с замиранием сердца рассказы о похождениях этого деятеля, теперь он не захотел с ним и знакомиться.