Том 4. Повести и рассказы
Шрифт:
Адмирал вытер платком свое вспотевшее лицо и продолжал свою исповедь:
— Разве я имел право после сорока пяти лет довольно гнусно проведенной жизни жениться на молодом и чистом создании?. А я женился, влюбившись в Ниночку, на склоне лет, со всей силой запоздавшей страсти… Точно это оправдание! Я боготворил ее и, думая только о себе, умолял ее быть моей женой… Мог ведь я, кажется, сообразить, что любить такого старого урода, как я, собственно говоря, противно природе и что вышла она замуж потому, что глупые родители хотели устроить ей партию?! Еще бы… Адмирал… Положение… И я все-таки совершил это преступление, — да, преступление, которое люди часто делают, — женился и пользовался незаслуженным счастьем… И то для меня было счастье, что Ниночка, видя мою беспредельную любовь, привязалась
И голос его звучал нежностью, и в глазах блеснули слезы.
Он примолк, стараясь оправиться от волнения. Безмолвствовал, опустив голову, и Скворцов, подавленный, умиленный, чувствовавший необычайное уважение и любовь к этому мужу, которого он обманывал, и еще более желавший теперь уйти в плавание. И молодому человеку представилось теперь таким ничтожным и банальным его увлечение адмиральшей в сравнении с этой самоотверженной, всепрощающей любовью, и сам он казался таким маленьким и пошлым со своими понятиями о любви перед этим скромным, невзрачным толстяком, который, казалось, и не сознавал всей нравственной красоты своих «собственных правил» и своей доброй души. И его многие считали простофилей!? А он, из чувства любви и деликатности, нарочно носил эту личину «простоты». «И как же он любит свою Ниночку!» — думал молодой человек и тут же вывел заключение, что адмирал все-таки ослеплен ею, думая, что раньше она только кокетничала и слегка увлекалась… Весь Кронштадт знает об ее увлечении три года тому назад, когда адмирал был в дальнем плавании, одним лейтенантом… Да и тот, негодяй, афишировал близость их отношений… хвастал ими…
Несколько секунд в кабинете стояла тишина. Даже канарейки перестали заливаться, и только слышно было, как они постукивали клювами о жердочки.
— И ревности во мне нет… Я поборол в себе это чувство… верьте мне, снова говорил адмирал, но голос его слегка дрогнул, точно выдавал, — с этой стороны вы не причините мне зла… Одно мне было бы тяжело — это развод… Я долго об этом размышлял за это время, но, каюсь, нет сил расстаться с Ниночкой, не видать ее… И кроме того… ведь она старше вас… и вы оба не обеспечены. Положим, пока я жив, я давал бы ей большую часть содержания… много ли мне надо?. Но после моей смерти?. Впрочем, если Ниночка захочет, я не прочь, если это нужно для вашего счастья и если она не пожалеет меня… Но надо, чтобы ваша любовь выдержала испытание в течение более долгого срока… А пока ни полслова Ниночке и живите с ней на даче. Вы видите, вам незачем проситься в дальнее плавание, Николай Алексеич! — прибавил с одобряющей улыбкой адмирал.
— А я все-таки прошу, умоляю вас об этом! — заметил тихо и серьезно Скворцов.
— Как!.. Вы все-таки хотите бежать? — почти испуганно спросил адмирал.
— Хочу… Так будет лучше…
— Лучше? Для кого?
— Для нас обоих…
— Что это значит? Почему лучше? Объясните, Николай Алексеич! — с нескрываемым удивлением проговорил адмирал, не допускавший и мысли, чтобы этот счастливец, любимый «Ниночкой», мог добровольно искать с нею разлуки.
Положение «счастливца» оказалось не из приятных. В самом деле, не мог же он откровенно рассказывать мужу, хотя бы и такому самоотверженному и благородному,
Чувствуя свое «бамбуковое» положение, Скворцов взволнованно, далеко не связно и путаясь в словах, но благоразумно однако избегая всех щекотливых подробностей, которые не могли быть особенно приятны адмиралу, объяснил, что он сознает себя недостойным той привязанности, которою почтила его Нина Марковна… Он, конечно, весьма тронут… ценит и сам очень… очень предан и любит, но не уверен в силе и глубине своего чувства… И это его очень мучит и ставит в фальшивое положение… Разлука была бы хорошим испытанием… Он безгранично виноват, что раньше не проверил себя… Он влюбился, как сумасшедший, и не в силах был тогда же отойти… А теперь, думая о будущем…
— Вы, значит, боитесь, что можете охладеть к Ниночке? — перебил нетерпеливо адмирал, привыкший, как моряк, к кратким и точным объяснениям.
— Да, — виновато прошептал Скворцов.
— И не решаетесь сказать об этом Ниночке, чтобы не огорчить ее?
— Не решаюсь…
— Это понятно, — промолвил адмирал и опустил голову в каком-то печальном раздумье.
— Что ж, пожалуй, вы и правы… Лучше уехать и испытать себя, — наконец, проговорил он. — Я сегодня же напишу о вас министру… И, конечно, Ниночка не должна знать, что вы уезжаете добровольно… Это огорчит ее еще более… Она вас так любит, а вы… Бедная Ниночка! — прибавил грустным тоном адмирал.
И после минуты молчания заметил, удивленно качая головой:
— Какой вы, однако, безумец, Николай Алексеич!
И больше ни слова упрека.
Двери тихо отворились в эту минуту, и в кабинет вошла Нина Марковна, свежая, хорошенькая, блестящая о своем белом капоте и маленьком чепце, который необыкновенно шел к ней. При виде Скворцова в кабинете мужа, молодая женщина изумилась, и, приостанавливаясь у порога, воскликнула:
— Я вам не мешаю, господа?.
— Что ты, Ниночка! — проговорил адмирал, успевший незаметно мигнуть Скворцову, как бы рекомендуя осторожность, и, поднявшись с кресла, пошел навстречу жене поздороваться. Он почтительно поцеловал ее маленькую ручку, а Нина Марковна поцеловала его в лоб.
— А вас какой счастливый ветер занес к нам так рано. Николай Алексеич? спросила она, протягивая руку Скворцову и с подозрительной пытливостью взглядывая на мужа и на молодого человека.
— Это я, Ниночка, зазвал Николая Алексеича, я, милая… Гляжу: он мимо идет… Ну, я позвал, чтобы распушить его, зачем вчера не был… И распушил, будет помнить! — весело прибавил адмирал, принимая свой обычный, простовато-добродушный вид.
— В самом деле, отчего вы вчера не были?
— Голова болела…
— Потому-то вас и не было целый день дома?
— Что, влопались, батенька? — пошутил Иван Иванович, делая вид, что не замечает едва слышной тревожной нотки в голосе жены.
— Я целый день в клубе был… Зачитался в библиотеке.
Хорошенькое личико Нины Марковны слегка омрачилось, брови сдвинулись и верхняя губа вздрогнула. Она, видимо, сдерживала свое неудовольствие и пытливо смотрела в глаза Скворцова, точно спрашивая: лжет он или нет?
— Честное слово, в клубе, — поспешил повторить молодой человек.
— Да мне разве не все равно, где вы были? — с раздражением заметила адмиральша, отворачиваясь, и, обращаясь к мужу, сказала:
— Чудные дни, Ванечка, стоят… Пора бы и на дачу…
— Конечно, пора… Хочешь завтра переехать?.
— А как же ты?
— Я тоже дня через три на корабль переберусь, Ниночка. Буду приезжать, пока не уйдем. Да вот и Николая Алексеича просил погостить у нас на даче… Что ему делать-то в городе?. По крайней мере подышит свежим воздухом… Не бойтесь, Ниночка не стеснит вас… Можете, когда угодно, уезжать в Петербург, слушать венгерок, Николай Алексеич. Они ему очень понравились, Ниночка… Он рассказывал, как третьего дня в Аркадии их слушал… Попроси и ты его, Ниночка, а то он стесняется…