Том 4. Произведения 1857-1865
Шрифт:
— А ведь сказывают, что Москва — сердце Русской земли? — заметил Веригин и рассмеялся.
Михей Иваныч тоже рассмеялся, и даже, в знак удовольствия, взял Веригина за коленку.
— Ну, так, сударь, так. У нас тут помещичек есть один, паренек еще молоденький да больно уж глупенькой, так тот даже надоел мне: в Москву, говорит, Михей Иваныч, пойдем, в Москву! А что я там забыл? говорю я ему-то. Москва, говорит, сердце земли Русской, Москва, говорит, всем нам мать! Вот и поди ты с ними! А тоже русским притворяется: и в поддевке
— Эти люди, Михей Иваныч, на московском языке славянофилами называются.
— Ну, вот; и он мне, сударь, насчет этого много толковал, да мало я чего-то понял. Треск-от слышишь, словно и невесть какие дубы валятся, а посмотришь, ан и нет ничего.
— Эти люди, Михей Иваныч, именно потому и называются славянофилами, что у них только и света в окошке, что Москва.
— Ну, так. И я своему молодчику уж сказывал: али, мол, ты Киев-то с Новгородом и в счет покладать не хочешь? Только он все свое брешет: и Киев, говорит, златоверхий, и дом Софии Премудрости!
— Все это «Москва»?
— Должно быть. Так я ему на это прямо сказал: как себя-то, баринок, ты исковеркал, так и землю-то Русскую исковеркать мнишь! Ничего, посмеивается.
— А не мешает с ним познакомиться.
— С баринком-то? не стоит: трещотка московская — одно слово. Что москвич, что грек — все одно, льстивый народ; языком лебезит, хвостом махает, а все так и глядит, как бы тебя оплести да в свое пустое дело втравить. Исстари это так. Да что, сударь, и в самом деле не закусить ли тебе?
— А коли хотите, так пожалуй.
— Ну и хорошо; Аннушка! а Аннушка! закуску подайте!
Вошла Аннушка, молодая и красивая женщина, и поставила на стол закуску.
— Это сноха моя, меньшего сына жена, — сказал Клочьев, — муж-то у нее все больше по делам ездит, а она в доме хозяйствовать мне помогает.
Аннушка, впрочем, тотчас же скрылась опять за дверь.
— Ну, а как же насчет письма Мурова, Михей Иваныч? — спросил Веригин.
— Да что, сударь, полно, говорить ли нам об этом письме?
— Отчего ж не говорить? Ведь язык у нас не отвалится!
— Оно точно что не отвалится, да пустое это дело, так о пустом-то деле и толковать-то словно зазрит. Только для того эти дела и затеваются, чтоб народу теснота была.
— Позвольте, Михей Иваныч. Вам Муров делает два предложения: во-первых, сделаться вместе с ним основателем общества…
— Какого общества?
— Общества лесопромышленности и торговли лесными матерьялами и продуктами.
— Мы, сударь, торгуем по старине; обществ этих не знаем, да и знать-то нам не желательно.
— Это ведь не ответ, Михей Иваныч.
— А какого тебе еще ответа нужно? Сказано тебе, что мы торг по старине ведем; значит, в этом деле не токма что барыши свои наблюдаем, а и занятие для себя видим. Мне, сударь, только то дело дорого, об котором у меня сердце болит да на которое я какой ни на есть, да все же не чужой, а собственный свой
— Согласитесь, однако ж, что частный человек никогда не может располагать такими значительными средствами, какие имеет в своем распоряжении обширное и хорошо организованное промышленное общество.
— Ну, и пущай; а нам такое дело не рука.
— Точно то же и относительно риска; никакое предприятие. без риска невозможно, а частному человеку и благоразумие запрещает рисковать часто и много.
— Не рука нам, не рука.
— Для потребителей тоже прямая выгода…
— Нет уж, сударь, ты не трудись. Меня, старого, с толку сбить трудно, да и нет для тебя пользы никакой. Для покупателя точно, что на первое время, может, повыгоднее будет,
а потом, как взойдет в силу ваша канпания да убьет мелких-то торговцев, так как ты думаешь, много она станет об покупателе-то болезновать? Да еще поди Муров, чай, в Питере, и пороги-то все обобьет за привилегиями за разными, пожалуй, и леса-то казенные даром выпросит. Нет, не след нам в эти извороты соваться, да и не таково наше дело исстари. Наше-то ружье, сударь, двух зайцев бьет, так нам от своего дела устранить себя невозможно. Напрасные будут твои слова.
— Ну, а второе-то предложение?
— Это насчет содействия-то, что ли? Павел-то Иваныч, никак, меня за малого ребенка считает!
— Стало быть, и на это надеяться нельзя?
— Нет, нельзя, потому что я себе не враг. Хоть и знаю я доподлинно, что ничего у вас не выйдет, однако знаю и то, что, если вы дело это пустите в ход, все же настолько-то напутать в нем можете, чтоб нас с расчету сбить. Следственно, выгода моя одна: вести ваше дело в оттяжку.
Веригину сделалось не совсем ловко. Кроме того, что его на первом же шагу встретила неудача, в уме его с новой силой возник вопрос о самой сущности дела, за которое он взялся. Он дал себе слово еще раз внимательно размыслить об нем и положительно разъяснить себе как самое дело, так и в особенности свои отношения к нему.
— Ну-с, по крайней мере надеюсь, что вы не сетуете на меня за посещение, — сказал он, вставая.
— За что сетовать! И напредки бы просил, да человек-то я старый; боюсь, мало занятного со мной будет. А сынок у меня все в разъездах.
Веригин простился и вышел. Но на лестнице им опять овладело то тревожное чувство любопытства, которое он испытал уже, покуда выжидал в зале появления Клочьева. Наверху, на лестницу, а также внизу, в сени, выходило несколько дверей: куда ведут эти двери?