Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913

Андреев Леонид Николаевич

Коромыслов.Для отвода глаз мужьям.

Георгий Дмитриевич (смеясь).Да, ведь ты дамский…

Коромыслов.Дамский. Ты что это в сюртуке, разве ты не из дому?

Георгий Дмитриевич (оглядывая себя).А ведь и правда, в сюртуке. Не заметил. Я теперь иной раз, как с утра влезу в сюртук, так до самой ночи. Ну, что написал? — показывай.

Коромыслов.Да и вообще вид у тебя неважный. И если уж сюртук надевать, Георгий Дмитриевич,

так и чистить его надо. Правый-то бок у вас в пуху.

Георгий Дмитриевич.Ну, это уж не я виноват, а горничная…

Горничная подает вино.

Положительно недурна. Павел, отчего ты нас забыл, — работа, что ли? У нас народ интересный бывает… да ты помнишь Тепловского Якова? Теперь, брат, композитор, пианист, скоро знаменитостью будет — он у нас часто бывает. Хотел к тебе заехать. И Катя хоть и забросила музыку, но поигрывает — музыку бы послушал, — свинство, Павел, свинство!

Коромыслов.Огонь зажечь?

Георгий Дмитриевич.Нет, не надо.

Молчание.

Коромыслов.Горя, что у вас в доме делается?

Георгий Дмитриевич.А что? Как будто ничего особенного.

Молчание. Оба закуривают.

Георгий Дмитриевич (изменившимся голосом).Впрочем… Действительно, нехорошо. Ты что-нибудь знаешь?

Коромыслов.Знаю.

Георгий Дмитриевич.Тебе… Катя сказала?

Коромыслов.Сам догадался. Отчего ты, Георгий, молчишь? — говори, хуже не будет.

Георгий Дмитриевич.Да особенно плохого пока ничего. Правда, немного заброшены дети, и так кое-что… но Катя по природе здоровый человек, и я думаю, что все это наладится. Жалко вот, что Алеша уехал: он оказывал на нее хорошее влияние.

Коромыслов.А ты?

Георгий Дмитриевич.Я? Мое влияние, ты знаешь: вообще, как влияние мужа…

Коромыслов.Почему ты не выгонишь Ментикова? Прости, что я говорю так прямо, но мы с тобою не маленькие, и в прятки нам играть нечего… Кстати, на какие средства живет Ментиков? Я его как-то спросил, а он отвечает: «Я — джентльмен и личным трудом денег не зарабатываю». А мне именно кажется, что он мордой зарабатывает.

Георгий Дмитриевич.Оставь!.. Да, раз в прятки играть нечего, то… Все погибло, Павел, все пропало! Форма жизни как будто и осталась: хозяйство там, дети, наконец, моя работа… вот сегодня детям новые костюмчики надели, ну, а внутрь заглянешь — прямо, брат, ужас! Что делать, Павел, что делать?

Коромыслов.И давно это началось?

Георгий Дмитриевич.Не знаю. Не заметил начала. Да давно уж. И как ты думаешь, Павел, — скажи по совести, — неужели все это я наделал? А?

Коромыслов.Ну, как тебе сказать…

Георгий Дмитриевич.Нет, постой: неужели это я, именно я, своей рукой так исказил человека, образ человеческий? Ты подумай.

Коромыслов.Ты,

не ты, а вообще совокупность обстоятельств и… характер. В Катерине Ивановне слишком много этого — как бы тебе выразиться, чтобы не соврать? — женского, женственного, ихнего, одним словом. Пойми ее, чего ей надо? Ну, скажем, иду я, мужчина, в царствие небесное, и так всем об этом говорю, и так все это и видят: вот человек, который идет в царствие небесное. А женщина? — черт ее знает, куда она идет! То ли она распутничает, то ли она молится своим распутством или там упрекает кого-то… вечная Магдалина, для которой распутство или начало, или конец, но без которого совсем нельзя, которое есть ее Голгофа, ее ужас и мечта, ее рай и ад. Молчит, таится, на все согласна, улыбается, плачет… Катерина Ивановна часто плачет?

Георгий Дмитриевич.Нет, не видал. Редко.

Коромыслов.Наверное, плачет, как кошка, где-нибудь на чердаке, между стропилами. И вот пойми — чего ей надо? Понял — и вот тебе святая, и красота, и чистота, и неземное блаженство, а не понял — ну, и полезай к черту в пекло. Ты пробовал говорить с ней прямо?

Георгий Дмитриевич.Пробовал. Лжет каждым словом.

Коромыслов.Ну, конечно… Она и мне лжет, хотя бы, кажется, и незачем. И мы с вами, Георгий Дмитриевич, думаем, что это ложь, а это значит только то, что она просто не верит в логику, как ты не веришь в домового, не верит в твой мир наружный, не верит в твои факты, потому что имеет свой собственный мир. Пойми ее, если хочешь!

Георгий Дмитриевич.Да. Ты видел ее глаза?

Коромыслов.Подкрашенные?

Георгий Дмитриевич.Ах, не то! Она — как слепая: ты посмотри, как она ходит, ведь она натыкается на мебель. Да, в каком мире она живет? И в то же время… она ужасна, брат, она ужасна. Я не могу тебе рассказывать всего, но наши… ночи — это какой-то дурман, красный кошмар, неистовство.

Коромыслов.Прости за нескромный вопрос — почему у вас нет детей?

Георгий Дмитриевич.Она не хочет.

Коромыслов.А ты?

Георгий Дмитриевич пожимает плечами. Молчание. Заметно темнеет, и огромный четырехугольник окна становится синим.

Пристрелил бы ты ее, Горя, — ты сделаешь доброе дело.

Георгий Дмитриевич.Да? Не могу. Походим, Павел. Знаешь, мне сейчас очень приятно, что мы с тобою так говорим, наконец… по-мужски. И у тебя так красиво, не то, что у меня дома. За этим окном улица?

Коромыслов.Да, улица. Отчего же не можешь? Силы, боишься, не хватит или веру в себя потерял?

Георгий Дмитриевич.Силы? Нет, голубчик, какой же я судья человеку? Я и себя-то не понимаю, а тут еще другого судить… Ах, и не в том дело, а в том, что я — не могу, ничего не могу, понимаешь: ничего. Нищий. Дурацкая ли это покорность судьбе или рабство, прирожденное лакейство натуры, для которого не хватало только случая…

Коромыслов.Ну, ну… не слишком!