Том 4. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

Сестра ли ты?

Подруга ты? Жена? Сестра? Любовь? Не знаю, Я братьев не люблю и я боюсь сестер. С тобою некогда мы поклонились маю, И в вольной осени пылает нам костер. В прозрачном сентябре, так звонно-золотистом, Валежник хрустнувший свой ладан задымил. Топазы на ветвях с небесным аметистом Уравномерили в двух душах пламень сил. Поверх немых корней еще живут былинки, Там в дальнем озере мерцает бирюза. Скользя по воздуху, звездятся паутинки, И ты глядишь в костер, полузакрыв глаза.   Сестра ли ты? Жена ли ты?     С тобой вступил я в пир.   Нам были кубки налиты,     И в них гляделся мир.   Ты вольная. Не в клетке я.     Нас нежит ураган.   Нам были яства редкие,     Напиток счастья дан.   И я теперь по пламени     Сполна читаю нас.   Как ходы битвы – в знамени,     Так в мигах был наш час.   С тобой всегда, любимая,     Сквозь

ночь смотрю в зарю.   И пламени и дымы я     Равно боготворю.   Качнется миг неистово,     Я слышу, что не лгу.   Ты цвет цветка златистаго     На дальнем берегу.   И опьянюсь я лицами     Заокеанских стран.   Но ты качнешь ресницами,     Но ты прямишь свой стан.   Качнется миг, но истово     Мы в страсть роняем страсть.   Из царства колосистаго     Спешит зерно упасть.   Падет зерно со звонами,     Плеснет волна к волне.   За рощами зелеными     Есть лес цветном огне.   Цветами мы и зернами     Украсили костры.   Морями я узорными     Стремился до сестры.   Сестра ли ты? Жена ли ты?     Я верил кораблю.   Резные кубки налиты,     И в пламени – Люблю.

Капбретон

1

Я долю легкую несу,   Во мгле моих гаданий. Мой дом в саду, мой сад в лесу,   Наш лес на Океане. Я долю легкую несу,   В огне моих скитаний. Я полюбил одну красу,   Быстрейшую из ланей. Так. Долю легкую несу,   Сноп лучевых касаний. Я тку из солнца полосу   Бессмертных ожиданий.

2

В зеленом Капбретоне, На грани разных стран, Мы все в одном законе: – Гудит нам Океан.   Рассыпчатаго смеха   Так много у него.   Гудит лесное эхо,   Что день есть торжество. На колокольне древней Гудят колокола, Что в ночь еще напевней Звездящаяся мгла.   Но шмель дневной, над входом   В цветок, гудит в простор: –   «Цветы – лишь воеводам,   А пчелы – это вздор». А в вереске цикада Сравняла ночь и день: – «И день и ночь – услада, Лишь в звук себя одень».   Еще одна цикада   Кричит, вскочив на пень: –   «Мне ничего не надо,   Пою, когда не лень». И ржет еще цикада, Как малый конь-игрень: – «Мне ночью – ночь услада, А днем – люблю я день».   И трелит, схвачен светом,   Мне жавронок лесной: –   «Я здесь звеню – и летом,   И в осень, под сосной». В таком мы здесь законе, Таков наш с миром счет, В зеленом Капбретоне, Где изумруд течет.

3

Мир вам, лесныя пустыни,   Бабочки, ветви, цветы. Змей я встречаю здесь ныне,   Но никогда клеветы, Мир вам, дубравныя рощи,   Сосны, весь бронзовый – бор. Здесь, без людского, мне проще   С ветром вести разговор. Мир вам, в сапфировом небе,   Звезды, созвенная нить. Благословляю мой жребий –   Звездным и солнечным быть.

Сердцедуги

Мирре Бальмонт

Порожденный от Солнца, Сердцедуги золотыя, Я рудой и вы рудыя, Семя в землю бросил я. Легкий ветер помогал мне, И для вашего закала В небе молния сверкала, С неба падала змея. Дождь серебряный с лазури, Жемчуг росный в зорях лета. Волны солнечнаго света Влились в желтый аксамит. Стала земь супругой неба, Цвет литавры многотрубен, Золотится звонный бубен, Царь-подсолнечник – горит!

Лесной стишок

Лесной стишок синичке   Зачем не написать? У этой малой птички   Вся жизнь – и тишь, и гладь, Скользнет от ветки к ветке,   И с ветра на сучок, – Синицы не наседки,   Их дух – всегда скачок. Но мыслит не скачками   Крылатый синецвет: – Нежнейшими стихами   Звенит лесной поэт. Чистейший колокольчик,   Тончайшая игра. Как бы на фейный стольчик   Кто бросил серебра. «Пинк-пинк» сребристозвонный,   Воздушное «Вить-вить», И меди озаренной   Добавит в эту нить. Кто друг веселой птички,   Тот слышал меж стволов, Что в голосе синички   Живет девятислов. Синичкина свистулька   Оживший к жизни лист, Играющая пулька,   Чей взлет, – жужжащий свист, Синичкина свирелька,   В древесной тишине, Не малая неделька: –   От осени к весне. Все певчие умчали   В заморские края. Синичка – без печали –   Поет: «Здесь я! Здесь я!» А Море – что же Море?   Поет одно «Аминь». В синичкином уборе   Живет морская синь. Волною ли проказить,   Вертеть веретено, Или по веткам лазить, –   Не все-ли нам равно? Лишь только быть веселым,   За

дело, чуть соснув, И комарам, и пчелам,   Являть свой острый клюв. И грех мой был не малый,   Сказал я – тишь да гладь. Нет, нрав тут разудалый,   Ничем не удержать. Какая тишь, где звуки?   Какая гладь, когда Она упорна в стуке,   Как дятел – как беда? Почувствует личинку   Под крепкою корой, – И заведет волынку,   Натешится игрой. Почувствует, что близко   Какой-нибудь удод, – В ней ярость василиска,   Подальше, заклюет. Неловкая глупица –   Ей ненавистный вид: – В три раза больше птица,   А мозг в ней раздробит. И снова с ветки к ветке,   Опять в пролом дупла, И делает заметки   По всей коре ствола. Живет! Живет не грубо! –   «А ну, еще скакну От каменнаго дуба   На красную сосну!» Синичка, ты кузнечик,   С кем ветер не чужой. Ты малый человечек,   С великою душой!

Утро-сказка

Утро-сказка. Что сегодня вздумал строить Океан?   Солнце, чаша дней Господня, рассекло туман. И, алея, самоцветы разноцветною гурьбой,   Расплавляясь, расплывались в бездне голубой. За ночь бешенствовал ветер, так всю воду закачал,   Что от края неба к краю всюду пляшет вал. Вон далеко, там далеко, где сменилась ширь на даль,   Тут и там взгорбится влага, взбросит пыль-хрусталь. Влажный прах перелетает от горба волны к горбу,   Стоголосый ветер стонет в гудную трубу. Даль до дали, близь до близи, хороша сплошная ткань,   Стычки дружныя волнений – дружеская брань. Алых яхонтов давно уж в Море выгорел пожар,   Белый цвет вошел в зеленый, в синий, в синь-угар. А на гулком побережье, где стою, заворожен,   Глыбы белыя вспененья, пены взлет и гон. Завитками груды хлопий, накипь легкая зыбей,   Точно белая овчина Короля Морей.

Воспоминанья

Воспоминанья, возникая,   Заводят в сердце зыбкий спор,   Но вдруг бледнеет их убор. Так птиц щебечущая стая   Ведет прерывный разговор, В ветвях березы засыпая.   Все тихо. Светит звездный хор. Я сплю. И милыя улыбки,   Что, как горит звезда к звезде,   Светили мне когда-то, – где? – Опять горят, И стонут скрипки.   Так в бледно-лунной череде Весенние мелькают рыбки,   Скользя в серебряной воде. Я умоляю, безглагольный,   Твержу одной, пока я сплю,   Что все одну ее люблю. Мой сон – и грустный, и безбольный,   И, как уходит к кораблю От брега, тая, след продольный,   Так тает след, который длю.

Совершенный покой

Когда опустятся ресницы   На побежденные глаза,   Горит ли в небе бирюза Иль там агат и в нем зарницы, –   В душе, светясь, растет лоза, Ветвей зеленых вереницы   И венценосная гроза. Чуть позабывшийся, тревожно,   Опять кует обманы снов,   Опять в созвенности оков. Что было правда, было ложно,   Он снова впить в себя готов, На то, что больше невозможно,   Он мысленный готовит лов. Лишь иногда, когда упорный,   Чрезмерный выполню я труд,   Как труп, как глыба, весь я тут. Не знает разум лжи узорной,   Он грезу не свивает в жгут, И я – в Каабе камень черный,   Вне волхвование минут.

В далекой долине

В далекой долине, где дышет дыханье дымящихся давностью дней, Я думал дремотно о диве едином, которое Солнца древней. Как звать его, знаю, но, преданный краю, где дымно цветут головни, Как няня – ребенка, я знанье качаю, себе напеваю: «Усни!» В далекой долине, где все привиденно, где тело – утонченный дух, Я реял и деял, на пламени веял, был зренье, касанье и слух. В раздвинутой дали глубокаго дола ходили дрожание струн, Мерцанья озер и последние светы давно закатившихся лун. На светы там светы, на тени там тени ложились, как лист на листок, Как дымы на дымы, что, ветром гонимы, бессильно курчавят восток. И я истомленно хотел аромата, жужжанья тяжелаго пчел, Но, весь бездыханный, был тихий и странный, мерцающий в отсветах дол. Цветы несосчитанно в дымах горели, но это цвели головни, И вились повсюду кругом однодневки, лишь день промерцавшие дни. И тихо звенели, как память, без цели, часы, что мерцали лишь час, Что были не в силах замкнуть в мимолетность – в века переброшенный сказ. У всех однодневок глаза изумрудны, и саван на каждой – сквозной, Во всех головнях самоцветы; но в дыме, охвачены мглой и золой. В них очи, но волчьи, но совьи, но вдовьи упреки и жалость о том, Что, если б не доля, сиял бы там терем, где ныне обугленный дом. В далекой долине, среди привидений, искал я виденье одно, И падали в сонное озеро звезды, стеля серебристое дно. Я жадно смотрел на белевшие пеплы, но вдруг становился слепым, Когда, наклонясь над горячим рубином, вдыхал я развилистый дым. Я реял и деял, я между видений досмотр приникающий длил, А пламя древесное тлело и млело, ища перебрызнувших сил. Деревья, где каждая ветка – свершенье, до самаго неба росли, А я, как скупец, пепелище ошарив, искал изумрудов – в пыли. Воздушные лики, и справа, и слева, тянулись губами ко мне, Но дива иного, что Солнца древнее, искал я в замглённом огне. Внезапно сверкает разъятие клада, который скрывался года, Но знай, что тревожить, безумный, не надо того, что ушло навсегда. Едва я увидел глаза, что горели в мой царственный полдень звездой, В далекой долине дремоты глубокой набат прокатился густой. Где в струнном дрожаньи, над зеркалом влаги, качался, как лилия, сон, Кричащим, гремящим, по огненным чащам, прорвался хромающий звон. И сонмище всех однодневок безгласных громадой ко мне понеслось, Как стая шмелей, приготовивших жало, как стадо разгневанных ос. Я вскрикнул. И дух, отягченный как тело, в набате и дыме густом, Крылом рудометным чертил неумело дорогу в остывший свой дом.