Том 4. Торжество смерти. Новеллы
Шрифт:
— Он лежит там, в этой хижине. Мне рассказывала о нем Кандид.
Некоторое время они постояли в нерешительности, вслушиваясь в стоны, между тем как перед глазами их витал призрак умирающего ребенка, потом Ипполита предложила:
— Пойдем, если хочешь. Это недалеко отсюда.
Джорджио промолчал, он боялся наткнуться на печальное зрелище, войти в соприкосновение с горем грубых, невежественных людей.
— Хочешь, пойдем? — настаивала Ипполита, охваченная непреодолимым любопытством. — Это там, в хижине под сосной. Я знаю дорогу.
— Идем!
Она
Они пересекли цветущую апельсиновую рощу, топча под ногами осыпавшиеся ароматные лепестки. На пороге хижины, соседней с той, что они искали, сидела женщина необъятных размеров. На этом чудовищно расплывшемся теле была небольшая круглая головка с кроткими глазами, белыми зубами и спокойной улыбкой.
— Куда ты идешь, синьор? — спросила женщина, не вставая.
— Мы идем взглянуть на ребенка, которого сосут вампиры!
— Зачем? Лучше присядь да отдохни. А детей и у меня немало. Посмотри-ка!
Трое или четверо голых ребятишек с вздутыми будто в водянке животами ползали рядом и ворчали что-то, копошась в земле и таща в рот все, что попало. На руках женщины помещался пятый, все лицо его покрывали бурые струпья, а среди них светились ясные голубые глаза, похожие на фантастические цветочки.
— Видишь, ведь у меня также их немало, а вдобавок этот еще больной. Присядь на минутку.
Она улыбалась, глазами поощряя незнакомку проявить свою щедрость. В ней проглядывало желание разочаровать любопытство синьоры и вызвать в ней суеверный страх.
— Зачем тебе идти к тому? — повторила она. — Смотри, как этот болен.
Она снова указала на грустного ребенка, но не притворяясь огорченной, а просто желая вызвать у путешественницы сострадание к ближайшему вместо дальнего, она как бы говорила: «Если у тебя есть потребность оказать помощь, то уж окажи ее тому, кто перед тобой».
Джорджио смотрел с глубокой жалостью на это грустное, больное личико, на эти ясные, лазурные глаза, казалось, упивавшиеся прелестью июньских сумерек.
— Что с ним такое? — спросил он.
— Ах, синьор, почем знать, — отвечала тучная женщина с прежним спокойствием. — На все воля Божья.
Ипполита дала ей денег, и они отправились дальше, преследуемые смрадным запахом, доносившимся из темного отверстия двери.
Они шли молча. Сердца их сжимались, тошнота давилагорло, колени дрожали. Слабый стон все звучал, сливаясь с голосами людей и другими шумами, их даже удивляло, что он был так явственно слышен издали. Глаза их приковывала к себе теперь высокая прямая сосна с ясно вырисовавшимся среди сумерек стволом, увенчанным густой хвоей, где щебетали стаями воробьи.
Шепот пронесся с их приближением среди группы женщин, теснившихся вокруг жертвы.
—
— Пожалуйте, пожалуйте!
И женщины расступились, пропуская новоприбывших. Одна старуха с морщинистым землистым лицом, с ввалившимися тусклыми, как бы стеклянными глазами, коснувшись руки Ипполиты, сказала:
— Смотри, синьора, смотри! Это вампиры сосут кровь несчастного ребенка! Смотри, какой он стал! Сохрани Господь твоих деток!
Голос ее был до такой степени глух, что казалось, звуки эти издавались не человеком, а автоматом.
— Перекрестись же, синьора! — добавила она.
Предупреждение прозвучало как-то зловеще, замогильно из этих ввалившихся уст, утративших способность издавать человеческие звуки. Ипполита перекрестилась и взглянула на своего спутника.
На площадке перед хижиной образовался кружок женщин, как бы присутствовавших на представлении и время от времени машинально обменивавшихся знаками сочувствия. Кружок постоянно менялся, одни уходили, утомленные зрелищем, из соседних хижин приходили другие. И почти все, при виде этой медленной агонии, проделывали одни и те же движения, произносили одни и те же слова.
Дитя покоилось в маленькой самодельной еловой колыбельке, похожей на гроб с снятой крышкой.
Несчастное существо, голое, маленькое, зеленоватое и изнуренное, испускало непрерывные стоны, как бы взывая о помощи и болтая хилыми ручками и ножками, представлявшими из себя одни кости, обтянутые кожей. А мать сидела в ногах колыбели, согнувшись всем корпусом, опустив голову так низко, что она почти касалась колец, и, по-видимому, ничего не слышала. Казалось, будто непосильная тяжесть придавила ее и не позволяла выпрямиться. По временам она машинально хваталась за край колыбели своей мозолистой загорелой рукой и делала движение, как будто раскачивая колыбель, не меняя позы, не произнося ни слова. При этом движении со звоном качались талисманы и реликвии, почти сплошь покрывавшие еловую колыбель, и звон на мгновение заглушал стоны.
— Либерата! Либерата! — вскричала одна из женщин, расталкивая мать. — Смотри-ка, Либерата! Синьора здесь, синьора пришла в твою хижину. Смотри!
Мать медленно приподняла голову и блуждающим взором обвела кругом, потом она устремила на гостью мрачные сухие глаза, с выражением не столько усталости и страдания, сколько тупого ужаса: ужаса перед неумолимыми, злыми чарами ночи, перед ненасытными существами, населившими их хижину, быть может, с целью не оставить в ней ни одной живой души.
— Говори! Говори! — настаивала одна женщина, снова тряся ее за руку. — Говори! Проси синьору отправить тебя к чудотворной иконе Мадонны.
Женщины окружили Ипполиту, осаждая ее теми же мольбами.
— Будь милостива, синьора! Пошли ее к Мадонне! Пошли ее к Мадонне!
Ребенок плакал все сильнее. Воробьи испускали оглушительные крики с вершины высокой ели. По соседству, между двумя уродливыми стволами олив залаяла собака. Взошла луна, и поплыли ночные тени.