Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна
Шрифт:
– А зачем это нужно?
– Зачем нужно, – повторил он, – а вот зачем…
И показал на бедра: если не давать расти ноге, как раньше было в Китае, то растут бедра.
Каждый день я вижу, как эта женщина с застывшей на лице условной улыбкой выходит из гостиницы на базар и с большим трудом медленно движется на невозможно крошечных детских ножках. Она похожа на кустарную игрушку и ноги ее – на два пальца, если ими переставлять на столе, изображая для маленьких детей ход человека, а бедра действительно огромные, и оттого как-то жалко ее: сидеть бы по древнекитайскому обычаю и рожать, рожать без конца. Как же случилось, что теперь, когда новый китайский закон запрещает уродовать ноги девочкам, у нее, совсем молоденькой, такая нога и как она попала во Владивосток? Маленькая нога, несмотря на закон, сохранилась еще у многих женщин в Китае, потому что, пока живы старые китайские няньки, закон бессилен, а как попала она сюда… Какая это трогательная история о несовременности китайской женской ноги. Кузнецов, беднейший из китайцев, это вполне понятно, не знал другого пути, кроме самого дешевого, – контрабандной тропы, очень короткой в Посьете. И когда он сам хорошо устроился во Владивостоке, то
Он, однако, совсем забыл о ее маленькой ноге, неспособной ходить по горам, и вот, только супруги перешли границу, Голубая жена отказалась дальше идти и не в состоянии была вернуться назад. Она несла на себе сто пар шелковых чулок, и он тоже нес тридцать пар туфель. Надо было это бросить, но они не хотели бросить, потеряли много времени. На рассвете явилась большая овчарка, отняла у нее чулки, у него туфли и унесла. Надо было бежать, граница была совсем близко, каждая бы женщина могла десять раз убежать, но Голубая жена на маленьких ножках не могла, овчарка привела пограничный отряд. Молодые супруги попали в тюрьму и были возвращены обратно в Китай. Но там жить было трудно. Тогда они взяли в долг у старшинки еще сто пар шелковых чулок и сколько-то пар туфель. Кузнецов посадил Голубую жену в ручную тележку и вместе с чулками и туфлями благополучно перемчал в СССР.
Теперь сильно поубавилось китайцев-ремесленников во Владивостоке, но было время, когда эти ремесленники определяли собой быт окраинного города. Отношения этих людей красились особой китайской честностью: так, у них не было ни банков, ни бухгалтерии, и даже расписок они друг другу не давали при денежных сделках, все было на слово, и если кто-нибудь не сдерживал слово, то сам обрекал себя на смерть. Можно себе представить, сколько эта феодально-личная честность, разлагаясь, давала в свете плутов, пока для новой буржуазной честности не пришлось усложниться в коммерческих отношениях до банков: личную честность банк взял на себя. У нас в старой России я застал уже только период плутов и только рудиментарные остатки феодальной честности, помещики, в сущности, уже были купцы. Но военные, конечно, хотя бы на время своей военной службы, были еще достаточно феодальны в своих запросах. Так вот, как же эти военные на Дальнем Востоке обрадовались слугам из настоящего феодального мира! За военными и чиновники, доктора, интеллигенция, слышавшие только от дедов о верности русских слуг, все увидели в китайцах как бы свое забытое русское и стали ими восхищаться. И до сих пор всюду во Владивостоке можно слышать рассказы об исключительной верности и преданности китайцев. Вот было однажды, в городскую больницу нанялся поваром один богомольный китаец Ювенюн. У него в Шанхае была старая мамка и еще вдова его брата с тремя детьми. Ювен имел план на десять лет, чтобы за это время поставить на ноги малышей и тогда удалиться в горы. У него были в голове какие-то личные религиозно-сектантские идеи, близкие к нашему монашеству. Он был очень хороший, честный человек и не хотел заниматься торговлей. Вместе с другими русскими китайцами любил говорить: «Каждый купеза (купец) непременно есть машинка (мошенник)».
Через несколько дней после того, как Ювен вступил в обязанности больничного повара, три китайца: пекарь, водонос и прачка – привели к нему мальчика в сподручные, бойку, и поручились за него: наша люди. Мальчик был здоровый, веселый, с цветущим лицом, и прозвище его было Чисыза, – значит, «Вишня». Ювен принял бойку, администрация тоже обрадовалась и сразу же стала баловать смышленого, цветущего мальчика, а в особенности доктор, Софья Моисеевна, рассказавшая мне всю эту историю. Когда она велела искупать этого мальчика в ванне, то он ей сказал, что такого счастья не выпадает на долю ни одному китайскому мальчику, у нею теперь три мамы: мама в Китае, мама – няня в больнице и мама – доктор, Софья Моисеевна. Есть ли теперь на свете такие повара, каким был Ювенюн! Кто может теперь тратить столько времени на чистку посуды и помещения, так, чтобы в кухне все блестело и радовало. Но самое удивительное, что пища была всегда и вкусна, и верно посолена, между тем как повар сам никогда ее не пробовал. Когда удивленные русские спросили его об этом, он ответил: «Русская бабушка пробует ложка и опять ложка в суп, моя пробует нос». Так началась жизнь, определенная решением Ювена сроком на десять лет. Ювен в свободное время читал книги религиозного содержания, а мальчик ходил учиться русской грамоте и, конечно, через это начинал прикасаться к современной русской жизни. Однажды в кухне поднялся какой-то крик и было что-то вроде драки. Бросились туда и увидели, что разгневанный повар старался хлестнуть чем-то бойку, а тот увертывался и кричал непрерывно два слова: машинка (мошенник) и пенза (коса). В конце концов выяснилось, что мальчик Чисыза обрезал себе косу, и Ювен хотел за это его наказать. Чисыза кричал: «Пенза ю, машинка ю, пенза мию, машинка мию». Это значило по-русски, что с косами китайцы мошенничают, а без косы можно жить честно. После этого большого события, о котором в китайском мире, конечно, стало известно, явились все три поручителя: хлебник, водонос и прачка, с тем чтобы взять дурного мальчика и приладить его к торговле. Но мальчик оказал решительное сопротивление: «Не хочу быть купеза, всякий купеза машинка». Кончилось тем, что Чисыза просил у Ювена прощения и обещал всегда и во всем его слушаться. После того долго все проходило гладко, и только через несколько лет революция в кухне повторилась. Когда на крик внизу прибежали сверху, оба китайца стояли со скрученными салфетками и старались один другого покрепче стегнуть.
– Мал-мало бога не слушается, – объяснил Ювен.
Чисыза кричал и плакал:
– Кто хочет бога, моя хочет кушать.
Снова собрался весь совет с поваром, водоносом, пекарем и прачкой, снова судили Чисызу, и опять пошло все по-хорошему. Конечно, никто, кроме самого Ювена, не знал, когда же наступит тот последний день десятого года, когда он выполнит свой долг в отношении семьи своею брата. В этот день «мадама» Софья Моисеевна нашла у себя на столе необыкновенно роскошный букет и возле него фотографическую карточку Ювена: так он прощался. На кухне все блестело, все было точно на своих местах в ожидании
Сначала узнаешь корейца по бородке, – если борода, значит, не китаец, потом начинаешь разбираться в лицах, и вдруг как-нибудь поймешь, что китайцы так же различны, как европейцы, и корейцы от них не бородками отличаются, а совсем иной народ по всему своему виду и особенно по характеру. Впрочем, конечно, если туман, то на улице смешать корейца с китайцем очень легко.
Был туман, и было в тумане, как в страданиях: то отпустит и посветлеет, то опять сгустится и мир исчезнет. Мы шли по улице и выслушивали от местного человека все хорошее о китайцах и все плохое о корейцах. Китайцы приходят сюда издалека и уходят. Корейцы живут поблизости и многие совершенно осели у нас <…>. В китайце – ремесленнике и торговце живет ласковая старинка, в корейце, самолюбивом и раздраженном, выступает колючая современность и личная претензия на новую жизнь с ее новыми правами. Не потому ли и симпатия нашего спутника, пожилого человека, больше относилась к спокойным китайцам. Выслушивая почтительно старожила, мы держали в голове этот вопрос, не допуская обвинения целого народа в корыстном использовании революционного покровительства маленьким и беззащитным национальностям.
– Чуть что, даже просто выругаешь его на работе за лентяйство, и он тебя обвинит в шовинизме, не переносит даже чисто производственной брани и назовет тебя «шовиниста».
– Какая же это такая производственная брань?
– Ну, просто сказать, матерное слово. Известно, что русский рабочий без него не может работать и не в обиду его посылает, а просто подгоняет в работе; слово чисто производственное, а кореец подает за шовинизм.
В это время в одном месте на сопках разорвался туман и показался китаец или кореец с коромыслом на плече, а от каждого конца коромысла свешивалась чаша с овощами, и все похоже было до точности на аптекарские весы. Туман перебегал и скоро закрыл торговца овощами, зато повыше открылась черная скала, на скале домик, а у домика седая старушка стояла и кричала вниз, в туман:
– Ходя!
Услыхав это, наш спутник сказал:
– Вот хотя бы ходя, это значит по-китайски друг, и мы всегда в этом смысле говорили китайцам: друг и больше ничего. И вот оказывается – это корейцы нам открыли, – что в Китае слово ходя употребляется сверху вниз, попробуй назови корейца ходей, он тебе покажет, а китаец только радуется: друг и друг.
В это время аптекарские весы показались пониже, а старушка скрылась и вдруг опять появилась пониже, она догоняла торговца и неустанно кричала: «Ходя, ходя, погоди!»
Мы здесь, внизу, слышали, а он там не оглядывался. Почему же так? Старухе, очевидно, очень нужен был картофель, она бежала и настигала торговца.
– Ходя, да погоди же ты, ходечка! – крикнула она.
Вдруг мнимый китаец обернулся к ней, и это оказался кореец.
– Шо-ви-нис-та, – крикнул старухе кореец.
Он овощи не продавал, он нес для себя.
Старуха-шовинистка поплелась обратно наверх.
В номере гостиницы «Золотой Рог» я почувствовал свою удаленность от Запада, как, бывало, в юности на Западе чувствовал удаленность Востока и даже не раз в повторных снах видел Восток каким-то желтым на синем и будто бы по желтому песку под синим небом я там иду неизвестно куда. Теперь, наоборот, отсюда, из громадных пространств, маленькая Европа, умная и сильная, представилась тоже сказочно заманчивой. Как удивительно хорошо мне казалось идти там по улице большого города в таком же виде, как все, в котелке или в цилиндре, как в шапке-невидимке, скрывать от общего взгляда свою личную жизнь и отсюда, из этой крепости обязательной формы, незаметно для всех видеть по-своему все. Но, конечно, я это своим говорю, тем, кто, как я, родился и вырос в Евразии под непрерывным влиянием Востока и Запада…
Два большие электрические фонаря загорелись при входе в «Золотой Рог», по обе стороны бетонной площадки под самыми фонарями сидели два китайских носильщика и, расстегнув штаны, вывертывая их под электрический свет, выбирали терпеливо и невинно, как обезьянки, насекомых. Я спросил их, где находится китайский театр, и, узнав, что очень недалеко, пошел туда и попал к самому началу. Занавес еще не поднимали, на нем красовалась громадными русскими буквами сделанная надпись о завоевании пролетарским искусством всего мира: что было написано по-китайски, понять я не мог. А еще был, как всюду, на занавеси ландшафт, в центре которого, как мне показалось, сидел мандарин под зонтиком и наслаждался природой. Театр был переполнен народом, в ложах очень тесно и уютно, с чайниками – везде, везде чайники! – сидели семьи с детьми и постоянно отирали пот с лиц полотенцами. Внизу, в партере, тоже везде были чайники, а кроме того, тут постоянно между рядами обносили тыквенными семечками и полотенцами, кто хотел брал и вытирался, и с одного лица одно и то же полотенце переходило на другое лицо. Везде попахивало китайским табачком, приправленным опием. Войти и сесть на скамью в таком театре все равно, что спуститься в чан с человеческим потом, но спустя некоторое время почему-то становится ничего и почти очень хорошо: уютно, семейственно, непринужденно. Китайский оркестр описан тысячи раз: скорый темп этой музыки, и еще не пойму что, я всегда потом узнавал и в хорах уссурийских лягушек, и у китайских каменщиков, кузнецов, и у полевых кузнечиков. Игра актеров сама по себе мне очень понравилась и была неожиданна, играли отлично, – без языка, по хорошей игре можно было почти о всем догадаться, а кроме того, сосед мой с величайшей готовностью переводил мне с китайского языка на русско-китайский «моя по твоя», и я узнал от него, что действие происходит за пятьсот лет от нашего времени. Богач, хороший, честный человек, со всей своей семьей по какой-то ошибке судьбы попал в руки злого бедняка, захватившего его богатство. Вот это издевательство бедного над богатым, как жена его бьет прежнюю свою госпожу по щекам, как изводят дочку, кусаются, вывертывают руки, и составляло пикантность пьесы, и видно было, что публика этим занималась, переживала, в сущности, наслаждалась жестокостью. Вся эта маленькая, на протяжении нескольких часов, пытка завершалась виселицей: измученная дочь богача села верхом на собаку свою и поплыла по морю и там встретила адмирала, который явился и повесил злого бедняка, а добрый богач со всем своим семейством получил прежнее свое богатство и прежний почет.