Том 5. Дживс и Вустер

Вудхаус Пелам Гренвилл

— Сейчас пока все очень туманно.

— Наверное, в вашем плане нужна большая тонкость?

— Именно, сэр.

Я покачал головой. Конечно, зря старался, не видел он меня через стенку. Однако ж все равно покачал.

— Дживс, у нас нет времени плести хитроумные интриги и проявлять змеиное коварство. Нужно действовать быстро. И вот о чем я подумал. Мы с вами давеча вспоминали, как сэра Родерика Глоссопа заточили в теплицу, а полицейский Добсон охранял все выходы. Не забыли, какую спасательную операцию придумал папаша Стокер?

— Если я

не ошибаюсь, сэр, мистер Стокер выдвинул идею о физическом нападении на полицейского. «Огреть его по башке лопатой!» — кажется, так он это сформулировал.

— Совершенно верно, Дживс, именно эти слова он и произнес. И хотя мы отвергли его идею, сейчас мне кажется, что он проявил немного грубоватый, но крепкий и надежный здравый смысл. Эти простые, выбившиеся из низов люди идут прямо к цели, не отвлекаясь ни на что второстепенное. Полицейский Оутс сторожит меня под окном. Связанные простыни по-прежнему у меня. Я легко могу привязать их к ножке кровати или еще к чему-нибудь. Если вы найдете лопату и…

— Боюсь, сэр…

— Ну же, Дживс. Сейчас не время для nolle prosequis. Знаю, вы любите действовать тонко, но поймите, сейчас это не даст толку. Сейчас только лопата и поможет. Можете подойти к нему, затейте разговор, держа лопату за спиной, чтоб он не видел, и, дождавшись психологически удобного…

— Прошу прощения, сэр. По-моему, сюда идут.

— Так поразмыслите над тем, что я сказал. Кто идет сюда?

— Сэр Уоткин и миссис Траверс, сэр. По-моему, они хотят нанести вам визит.

— А я-то мечтал, что меня долго не будут тревожить. Но все равно, пусть войдут. У нас, Вустеров, для всех открыта дверь.

Но, когда дверь отперли, вошла только моя тетушка. Она направилась к своему любимому креслу и всей тяжестью плюхнулась в него. Вид у нее был мрачный, ничто не пробуждало надежды, что она принесла благую весть: что де папаша Бассет, вняв доводам разума, решил отпустить меня на волю. Но черт меня подери, именно эту благую весть она и принесла.

— Ну что ж, Берти, — сказала она, немного погрустив в молчании, — можешь складывать свой чемодан.

— Что?

— Он дал задний ход.

— Как, задний ход?

— Да. Снимает обвинения.

— Вы хотите сказать, меня не упекут в кутузку?

— Не упекут.

— И я, как принято говорить, свободен как ветер?

— Свободен.

Возликовав в сердце своем, я так увлекся отбиванием чечетки, что прошло немало времени, пока я наконец заметил — а ведь кровная родственница не рукоплещет моему искусству. Сидит все такая же мрачная. Я не без укора посмотрел на нее.

— Вид у вас не слишком довольный.

— Ах, я просто счастлива.

— Не обнаруживаю симптомов означенного состояния, — сказал я обиженно. — Племяннику даровали помилование у самого подножия эшафота, можно было бы попрыгать и поплясать с ним.

Тяжелый вздох вырвался из самых глубин ее существа.

— Все не так просто, Берти, тут есть закавыка. Старый хрен выставил условие.

— Какое же?

— Я должна уступить ему Анатоля. На

меня напал столбняк.

— То есть как— уступить Анатоля?

— Да, милый племянник, такова цена твоей свободы. Негодяй говорит, что не станет выдвигать против тебя обвинения, если я соглашусь уступить Анатоля. Старый шантажист, гореть ему синим пламенем прямо здесь, на земле!

Какое страдание было в ее лице! А ведь совсем недавно я слышал от нее похвальное слово шантажу, просто дифирамбы, хотя истинное удовольствие от шантажа получает лишь тот, кто правильно выбрал роль. Оказавшись в роли жертвы, эта женщина страдала.

Мне и самому было тошно. Рассказывая эту историю, я не упускал случая выразить свое восхищение всякий раз, как речь заходила об Анатоле, этом несравненном кудеснике, и вы, несомненно, помните, что, узнав от тетки о подлой попытке сэра Уоткина Бассета переманить его к себе во время визита в «Бринкли-Корт», я был потрясен до глубины души.

Конечно, тем, кто не едал вдохновенных творений этого великого маэстро, трудно вообразить, какую огромную роль в общем ходе событий играют его жаркие и супы. Могу сказать только одно: если вы хоть раз вкусили одно из его блюд, вам открывается истина: жизнь лишится смысла и поэзии, если у вас отнимут надежду вкушать его изыски и дальше. Мысль, что тетя Далия готова пожертвовать этим восьмым чудом света лишь ради того, чтобы спасти племянника от кутузки, поразила меня в самое сердце.

Не помню, чтобы я когда-то в своей жизни был так глубоко растроган. На глаза навернулись слезы. Она напомнила мне Сидни Картона.

— И вы всерьез решили отказаться от Анатоля ради моего спасения? — прошептал я.

— Конечно.

— Никогда! Я и слышать об этом не хочу.

— Но ты не можешь сесть в тюрьму.

— С удовольствием сяду, если этот виртуоз, этот волшебник останется по-прежнему у вас. Не вздумайте согласиться на наглые посягательства хрыча Бассета.

— Берти! Ты это серьезно?

— Более чем серьезно. Что такое тридцать дней усиленного тюремного режима? Сущий пустяк. Они пролетят как одна минута. Пусть Бассет лопнет от злости. А когда я отсижу свой срок, — продолжал я мечтательно, — и снова окажусь на свободе, пусть Анатоль покажет, на что он способен. За месяц на хлебе и воде или на баланде — чем там кормят в этих заведениях — я нагуляю зверский аппетит. В тот день, когда меня выпустят, я хочу, чтоб меня ожидал обед, о котором будут слагать песни и легенды.

— Он будет тебя ждать, клянусь.

— Можем прямо сейчас составить предварительное меню.

— Конечно, зачем терять время. Начнем с черной икры? Или с дыни «канталупы»?

— Не «или», а «и». Потом суп.

— Суп или бульон?

— Бульон, прозрачный крепкий бульон.

— Ты не забыл суп-пюре из крошечных кабачков?

— Ни на миг. А что вы скажете относительно консоме из помидоров?

— Может быть, ты прав.

— Думаю, что прав. Просто уверен.

— Пожалуй, стоит предоставить составление меню тебе.