Том 5. Литургия мне
Шрифт:
Однажды вечером Анночка спросила поэта:
— Что вас беспокоит нынче, Сергей Григорьевич?
Поэт не удивился. Он уже знал, что Анночка — чуткий и внимательный человек. Он сказал:
— Анночка, ты угадала.
— Отчего же вы мне не скажете? — с нежным упреком сказала Аня. — Может быть, я могла бы что-нибудь сделать.
Поэт улыбнулся.
— Милая Анночка, — сказал он, — если бы ты была чародейною царицею, которой подвластны те, кто живут с нами! Если бы ты знала слова заклинаний!
Анночка
Она легко поняла его и теперь. Прислушавшись к легкому шороху в углу за грудою книг, она сказала:
— Ну вот, я знаю, что вас беспокоит. Эти мыши, которые там скребутся? Да, правда?
— Правда, Анночка, — сказал поэт. — Ты умная и всегда угадываешь все сразу.
— Я принесу вам мышеловку, — сказала Анночка. — А теперь позвольте хоть немножко похозяйничать в ваших книгах, привести их в порядок.
— Ну, это лишнее!
Сергей Григорьевич боялся, что Анночка куда-нибудь засунет нужные ему теперь книги. Но он не умел спорить, Анночка принялась за уборку комнаты.
На другой день мышеловка была принесена и поставлена в углу за книгами. Поэт простодушно радовался и благодарил Аню. Он говорил:
— Одну за одною, мы их всех переловим.
В этот вечер сидели долго поэт и Анночка. Он выпил весь барзак, она рассказала, — в который раз? — всю свою жизнь и как ей скучно служить в конторе, где каждый день одно и то же. И поплакала, а он утешал ее. Его глаза сияли такою участливою ласкою, что для Анночки он вовсе не казался старым.
Прощаясь, Сергей Григорьевич нежно обнял Анночку и поцеловал в щеку и в губы, и Анночка задрожала, прижимаясь к нему. Он погладил ее по мягким, густым волосам и в тесной передней помог ей надеть ее старенькое осеннее пальто. Заспанная Маша, заслышав голоса, вышла из кухни и заперла дверь за Анночкою.
Поэт еще посидел, помечтал. Прислушиваясь к падению осеннего дождя, он думал, что Анночка милая и что было бы радостно, если бы она его полюбила. Он не знал, что Анночка уже давно любила его.
На другое утро Сергей Григорьевич проснулся поздно. Когда он пил чай, Маша радостно сказала ему:
— Ну уж и попалась крысища — громадная! Как только в мышеловку влезла.
— Что же вы с нею сделали, Маша? — спросил поэт.
— Известно что, — кипятком обварила и на помойку выбросила.
Поэт вздрогнул. Какая жестокость! Он сказал досадливо:
— Что вы, Маша! Как это можно! Зачем же так мучить!
— Вот, — сказала Маша смеясь, — чего их жалеть!
Веселая улыбка разлилась на ее веснушчатом
— Визжала, как ребенок! Ей-богу! Вот-то смеху было! Я ее поливаю из крана, а она лапками умывается и визжит, визжит. Вся кожа пузырями пошла.
— Перестаньте, Маша! — сердито сказал Сергей Григорьевич. — Как вам не стыдно говорить такие гадости! И делать!
Он встал из-за стола, не допив чаю, и быстро ушел в кабинет. Он ходил по тесной комнате быстрыми шагами из угла к углу, и ему было тошно и страшно. Он старался не думать об ошпаренной крысе, но воображение настойчиво ставило перед ним все тот же образ, создавая недосказанные Машею подробности.
…В тусклом полусвете осеннего пасмурного утра в кухне Маша поставила самовар на плиту, краном к себе, на пол ведро подставила под краном, чтобы в него кипяток стекал, и поливает кипятком мышеловку, наклоняя ее так, чтобы мордочка пойманного зверька была кверху и чтобы кипяток лился прямо в эти маленькие блестящие глаза…
Невольное содрогание пробегало по всему телу старого поэта, точно его самого обливали кипятком, и в ушах настойчиво дребезжал призрак крысьего предсмертного визга.
Сергей Григорьевич метался по комнате, натыкаясь на углы стола и шкапа, ушибаясь и почти не чувствуя ушибов. Эта тесная комната с одним окном, за которым серело тоскливое, бесконечным дождем плачущее небо, казалась ему большою мышеловкою, в которую попался он, бедный поэт. Вот придет сейчас дебелая, грубая баба, ошпарит его кипящими струями, и измученный, изуродованный труп его выбросит в смрадную яму.
И чья же вина? Не он ли сам — злой, беспощадный? Не он ли сам захотел, чтобы умирало то, что жило не им и не от него? Не он ли сам поставил эту мышеловку?
Целый день томился бедный поэт злыми, мучительными, противными представлениями. Когда настал вечер, он нетерпеливо ждал прихода Анночки.
«Но ведь она была вчера и третьего дня, — наконец припомнил он, — сегодня, пожалуй, и не придет».
И от этой мысли ему стало страшно. Сходить за нею? Но еще разойдешься с нею, она не станет ждать, уйдет. Послать Машу? Но с Машею ему не хотелось говорить, — он сегодня ненавидел ее и за весь день не сказал ей ни одного слова.
Наконец, когда уже стало поздно и невмочь было ждать, Сергей Григорьевич вдруг решился. Торопливо написал записку и уже вложил ее в конверт, как вдруг в передней звякнул звонок.
Он бросился в переднюю. Маша уже отворяла. Он нетерпеливо спросил:
— Кто это?
— Это — я, Анночка.
У нее был веселый голос, и глаза вспыхнули радостью. Она опять у своего поэта! И, словно оправдываясь, заговорила:
— Вот как я зачастила. Это я пришла узнать, как мышеловка работает.