Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
Шрифт:
— Ящики развалились, — сказал Лунёв, затворяя дверь и снова проходя к окну.
Терентий присел на пол разбирать свои мешки, говоря:
— Нет, ты подумай! Ты такие слова кричишь, ой-ой, брат! Безбожием бога не прогневаешь, но себя погубишь… Слова — мудрые, — я дорогой слыхал их от одного человека… Сколько мудрости слышал я!
Он снова начал рассказывать о своём путешествии, искоса поглядывая на Илью. А Илья слушал его речь, как шум дождя, и думал о том, как он будет жить с дядей…
Зажили недурно. Терентий сделал себе из ящиков кровать между печью и дверью, в углу, где по ночам тьма сгущалась плотнее,
Чрез неделю после его возвращения Терентий сходил к Петрухе Филимонову и вернулся от него обескураженный, обиженный. Но когда Илья спросил — что с ним? — он ответил торопливо:
— Ничего, ничего! Был, значит, видел всё, стало быть… поговорили…
— Что Яков? — спросил Илья.
— Он, Яков-то, того… помирать хочет… Жёлтый… кашляет…
Терентий замолчал, глядя в угол, грустный и жалкий.
Жизнь шла ровно, однообразно: дни походили один на другой, как медные пятаки чеканки одного года. Угрюмая злоба хоронилась в глубине души Лунёва, как большая змея, и пожирала все впечатления этих дней. Никто из старых знакомых не приходил к нему: Павел и Маша, видимо, нашли себе другую дорогу в жизни; Матицу сшибла лошадь, и баба умерла в больнице; Перфишка исчез, точно провалился сквозь землю. Лунёв всё собирался пойти к Якову и не мог собраться, чувствуя, что ему не о чем говорить с умирающим товарищем. Утром он читал газету, а днём сидел в магазине, глядя, как осенний ветер гоняет по улице жёлтые листья, сорванные с деревьев. Иногда и в магазин залетал такой лист…
— Преподобие отче Тихоне, моли бога о на-ас… — хрустевшим, как сухие листья, голосом напевал Терентий, возясь в комнате.
Однажды в воскресенье, развернув газету, Илья увидал на первой её странице стихотворение: «Прежде и теперь. Посвящается С.П. М-ой», подписанное «П. Грачёв».
В недуге тяжком и в бреду Я годы молодости прожил. Вопрос — куда, слепой, иду? Ума и сердца не тревожил. Мрак мою душу оковал И ослепил мне ум и очи… Но я всегда — и дни и ночи О чём-то светлом тосковал!.. Вдруг — светом внутренним полна, Ты предо мною гордо встала И, дрогнув, мрака пелена С души и глаз моих упала! Да будет проклят этот мрак! Свободный от его недуга, Я чувствую — нашёл я друга! И ясно вижу — кто мой враг!..Лунёв
«Сочиняй! Выдумывай! Друг… враг!.. Кто — дурак, тому всякий враг… да!» — он криво усмехнулся. И как-то вдруг, точно другим сердцем, подумал: «А что, ежели я туда махну? Приду и скажу… вот пришёл! Извините…»
«За что?» — тотчас же спросил он себя. И закончил всё это решительным и угрюмым словом:
«Прогонит…»
Потом он, с обидой и завистью в сердце, снова прочитал стихи и снова задумался о девушке…
«Гордая… Посмотрит эдак… ну и — уйдёшь с чем пришёл…»
В этой же газете, в справочном отделе, он прочитал, что на двадцать третье сентября в окружном суде назначено к слушанию дело по обвинению Веры Капитановой в краже. Злорадное чувство вспыхнуло в нём, и, мысленно обращаясь к Павлу, он сказал: «Стихи сочиняешь? А она — в тюрьме всё сидит?..»
— Боже! Милостив буди ми грешному, — вздохнув, прошептал Терентий, грустно качая головой. Потом он взглянул на племянника, шуршавшего газетой, и окрикнул его: — Илья…
— Ну?
— Петруха-то…
Горбун жалобно улыбнулся и замолчал.
— Что? — спросил Лунёв.
— О-ограбил он меня, — тихо, виноватым голосом сообщил Терентий и уныло хихикнул. Илья равнодушно поглядел на лицо дяди и спросил:
— Сколько украли вы?
Дядя отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонил голову и, держа руки на коленях, стал шевелить пальцами, то сгибая, то разгибая их.
— Тысяч десять, что ли? — вновь спросил Лунёв. Горбун вскинул голову и с удивлением протянул:
— Деся-ать? Что ты, господь с тобой! Всего-навсего три тыщи шестьсот с мелочью, а ты — десять! Хватил!..
— У дедушки больше десяти было, — сказал Илья, усмехаясь.
— Врё-ё?
— Ну, вот ещё… он сам говорил…
— Да он считать-то умел ли?
— Не хуже вас с Петром…
Терентий задумался, и вновь голова его низко опустилась.
— Сколько Петруха недодал? — спросил Илья.
— Около семисот… — со вздохом сказал Терентий. — Так — больше десяти? Где же такая уйма деньжищ спрятана была? Мы, кажись бы, всё забрали… А может, Петруха-то ещё и тогда надул меня… а?
— Молчал бы ты! — сурово сказал Лунёв.
— Да, уж теперь не стоит говорить! — согласился Терентий и тяжело вздохнул.
А Лунёв подумал о жадности человека, о том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него — десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их на четвереньках ходить пред собой, он бы… Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, — вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в глазах.
— Задумался я, — хмуро сказал он, вставая из-за стола.
— Бывает, — недоверчиво согласился тот.
Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились… Илья не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что дядя следит за ним, хочет что-то понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров с дядей. С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос: «Долго это будет тянуться?»